Я начал собирать игрушки лет двадцать тому назад. Случилось это так. Я как-то вспомнил о жалком, но почему-то бесконечно трогательном пиликающем звуке, который производила вертушка, заключённая в коробочке с „гусельками“ (домик, перед которым плавают гуси), и мне захотелось снова услышать этот бедный, милый звук, как-то и раздражавший и прельщавший меня в детстве. Самое простое было пойти к Дойникову; но у Дойникова даже забыли о существовании такой игрушки, а под воротами Гостиного Двора приказчик лавки только сумел, усмехнувшись, ответить: „да, были такие домики в старину“ (старина – моё детство) и больше ничего. Тогда меня „взял страх“, а как вдруг я не найду больше этой игрушки, не услышу её тоненького голоска? Мне показалось, что я теряю нечто родное, совсем необходимое, и я принялся искать её усиленно. Но нигде „гуселек“ не оказывалось. Наконец, совершенно случайно, несколько лет спустя, зайдя в табачную на Охте, я увидал на полке полусломанную желанную игрушку, и лавочник мне её продал за пятиалтынный. Несчастный, он и не подозревал, что за этот хлам я бы отдал и синенькую и красненькую, а в крайнем случае даже и беленькую. Будь я богат, пошёл бы и дальше – такой завидной, нужной показалась мне эта „усадьба“. С тех пор в грязном окне табачной близ Екатерингофа я нашёл ещё вторые гусельки и, таким образом, сделался обладателем двух вариантов; каждый из них в своеобразной окраске: один розовый с голубой крышей, другой оранжевый – с серой. К сожалению, у одного домика недостаёт трубы, у другого машина с гусельками онемела. Но игрушке полагается быть чуть сломанной. Это ей к лицу. С этого момента и до скорого за ним следующего момента гибели – она действительно ваша.
Итак, на опыте с гусельками я понял, что игрушки имеют свою судьбу, как и всякое иное художественное произведение. Поживёт, поживёт на свете игрушка (самый тип игрушки) и исчезнет. И мне это показалось обидным. Ведь, никакие музеи мне теперь не способны доставить того наслаждения, которое мне доставляли когда-то „подарки“, т..е. игрушки. Какой гадкой эгоистической любовью я любил бедную мою крёстную тётю Машу, очаровательную старинную старушку в шёлковом платье и с наколкой на голове. С какой страстью ожидал я её прихода в дни рождения, именин, на ёлку, на пасху и с какой жадностью бросался на её ридикюль, в котором, наверное, лежала для меня какая-нибудь „коробочка“. А болезни! – с чем может сравниться блаженство скарлатины или оспы, когда все за тобой ухаживают и все несут тебе „коробочки“ или завёрнутые в бумагу таинственные предметы?
Теперь уже это не то. Во-первых, детей теперь „оставляют в покое“, боятся их тревожить, а затем по окончании болезни происходит чудовищное аутодафе зачумлённых игрушек. Такого варварства детство моё не знало. Но должен сознаться, что когда мои дети болели, то я сам строго следил за тем, чтобы жертвы были принесены „дезинфекции“ сполна…
Итак, я стал собирать игрушки из желания хоть иногда окунаться в детство. Однако, многих, многих игрушек я уже найти не мог. Другие, казавшиеся мне старинными в моём собственном детстве (ибо гусары были в формах совершенно особенных, а дамы одеты в те самые костюмы, какие я видел на гравюрах, доставшихся от мифического лица, от деда), эти игрушки неожиданно оказывались ещё живучими, только что выдолбленными и покрашенными. Стояли они в подворотнях Гостиного и Апраксина в 1900 и в 1904 году, свеженькие, аппетитные, фасон же их был такой точно, как в дни Николая Васильевича. И никто не подозревал об их существовании. Ведь это деревенские, мужицкие, игрушки, имеющие свою особую клиентелу среди петербургских детей. Ко мне, барчуку, в детстве они являлись потому, что их любил мой отец (вероятно, тоже по воспоминаниям собственного детства), а я обожал именно их „аппетитность“.
Действительно, чего стоит один горьковатый запах колеров, которыми они покрыты, и какая прелесть сами эти ясные „эмалевые“ краски. За те годы, что я собираю этот милый вздор – опять серии игрушек исчезли, и я таким образом сделался обладателем „редчайших экземпляров“. В прошлом году я был поражён, когда Бартрам пожелал иметь некоторые мои „уники“ для своей московской выставки. Эти скромные вещицы уже успели стать униками за те 10 лет, что они нашли пристанище в моём кабинете. И вот, что забавно – все могли бы их иметь, стоят они гроши и радость для глаз они доставляют большую, а между тем, кроме как у В..Д. Матэ, у Сомова, у Добужинского, у Билибина, у покойницы М..В. Якунчиковой, у С..Н. Тройницкого, я этих игрушек не встречал. Теперь кто ни придёт ко мне, все, без исключения, начинают восхищаться игрушками. Даже досадно становится за те вещи на стенах, которые более достойны внимания. „Какая прелесть, сколько жизни, как типично, да где вы это всё достали“. И не хотят верить, что это „сегодняшнее“ (или „вчерашнее“), что можно эти драгоценности за несколько копеек иметь на Сенной и в любой лавочке „канцелярских принадлежностей“. Откуда эта близорукость? Почему люди не видят? Впрочем, это величайшая загадка, почему вообще люди не видят и даже тогда не видят, когда всё ясно, как день?
Игрушки у меня стоят в беспорядке. Это из уважения к ним. Оттого-то их и не замечают в музеях и на выставках (кустарных), что там их ставят, как на параде, и каждому привешивают этикетку. Это их мертвит, убивает. Игрушка любит вздорную обстановку, ибо она сама вздорная, и в этом её великая прелесть. Впрочем, некоторые штуки я уложил в ящик, и опять-таки им там хорошо. Игрушка любит и ящик, – лежать вперемежку со всякой всячиной. Нет ей большей радости, как попасть к шалуну и неряхе, который её не бережёт и сваливает всё в одну кучу: и локомотивы, и солдатиков, и посуду, и кубики, и стадо, и зверинец. То-то, раздолье тогда, то-то беседа в ночную пору, когда все спят. И не беда, что при этом лом происходит ужасный. Это в натуре игрушки – ломаться. Она и в сломанном виде продолжает долго жить; да что, тут только она и начинает жить по-настоящему.
Систематизации для своей коллекции я также не признаю. Быть может, „Аполлон“ ждал, что я напишу для серьёзного журнала исследование, очерк, что расскажу, что откуда пошло и как одно к другому относится, где центры производств и проч. Но это не моё дело. Это когда-нибудь сделает этнографический отдел Музея Александра.III в почтенном издании своих „материалов“. Следовало бы это сделать, хотя, несомненно, самим игрушкам это бы не понравилось. Но сейчас говорить о том, что одно сделано в посаде Троицкой Лавры, а другое в Киеве, а третье в Тамбове – к чему? Достаточно и того, что это чисто русские вещи, „милые русские вещи“, что это „цветы деревни“, которые мы имеем возможность среди зимы собирать по петербургским улицам.
Так и относительно хронологии типов. Большинство лучших типов создалось во дни Александра Павловича; это его гусары и дамы в шляпах с Мартыновских литографий. Вот только „кланяющийся М-r Хлестаков“ лет на 15 позже явился на свет, нежели гусары и дамы. Однако, дело совсем не в том, когда они родились, а в том, что они до наших дней дожили, свежие, румяные, молодые, одетые по моде и по обмундированию 1820 и 1830 годов. Забавно, что и типы, подошедшие к ним позже, приняли тот же курьёзно-монументальный облик „ампира“.
Теперь в Москве затеяли спасти производство народных игрушек, ибо, действительно, оно падает, вымирает, теснимое фабричной дешёвкой (хотя, что может быть дешевле Троицкой игрушки?). Вероятно, вымиранию содействует при этом не только экономические, но и „эстетические“ соображения. Фабричные игрушки кажутся простонародью изящнее, менее „мужицкими“. Но я положительно не нахожу внутри себя ответа: нужно ли приветствовать это искусственное спасание или нет? Сам Бартрам, стоящий во главе этого дела, такой прелестный фанатик идеи, такой труженик, такой знаток, такой художник, ему уже удалось столько сделать, что я не могу не желать ему и дальнейших успехов. Но, вот, закрадывается подозрение – „эстетизм“ ли это, не для господ ли любителей, не для взрослых ли культурных обывателей оно делается, не они ли окажутся единственными потребителями этого „народного детского искусства“? И если это так, то всё становится сейчас же почему-то скучным…
И всё же не лучше ли, чтобы стояли кустарные изделия „Бартрамовского“ периода по полкам и этажеркам гостиных, нежели те роскошные, „парижские“ objets de luxe, которые сверкают и прельщают буржуа из-за саженных стёкол больших магазинов на Невском? Если так взглянуть на дело, то дай Бог ему процветать, и это лишний шаг в сторону от заедающей всё пошлости.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи