Слепая бабочка
I.
Волнуясь сдержанно и прилично, Скрынин ходил взад и вперёд по застеклённой и уже утром жаркой веранде. Его волнение выражалось только в пожимании узких плеч, в иронических усмешках бледноватых губ, в преувеличенной томности негромкого голоса.
Елена сердитыми глазами смотрела на мужа и прижималась к спинке углового плетёного диванчика, словно ей было холодно. Её тёмно-синие глаза казались почти чёрными, и брови были так нахмурены, что казались, и без того густые, вдвое гуще.
Они ссорились, как часто это бывало в последние два года. Повод к ссоре был ничтожен, и через пять минут неприятного разговора уже оба позабыли, из-за чего это началось. Муж был, как всегда, безукоризненно и отвратительно прав. Елена, по обыкновению, капризничала, и все слова её были жалкими и неумными.
Скрынин спросил, уже не в первый сегодня раз:
— Я не понимаю, чего же ты, Елена, наконец, хочешь!
Иронический взгляд, пожимание плеч вкривь, так что левое плечо становилось гораздо выше, презрительно-томный голос, – всё это уже давно почти до бешенства раздражало молодую женщину. Она судорожно уцепилась пальцами за локотники диванчика, так что они протяжно заскрипели.
С тихою злобою, едва удерживаясь от крика, Елена говорила:
— Чего я хочу? О, вопрос очень умный, как всё, что вы говорите.
— Не вижу никакой прелести в том, чтобы говорить глупости, – возразил Скрынин.
— По-вашему, я в этом вижу прелесть, – говорила Елена. — Ну да, я – глупая, глупая. Чего я хочу? От вас, от себя, от жизни, – чего хочу? Как же я могу это знать!
— Кто же другой за тебя это может знать? – иронически спросил Скрынин.
— Тот, кто спрашивает, – решительно отвечала Елена.
И глаза её гневно засверкали, когда она говорила:
— Тот, кому я отдала зачем-то мою жизнь, какие-то права на меня. Даром отдала, чтобы он ничего не знал обо мне. А я что ж? Мечусь, как слепая бабочка. И что будет со мною – не знаю. Обколачиваюсь о тебя, как о каменный столб.
— Благодарю за лестное сравнение! – иронически кривя губы, сказал Скрынин. — Чрезвычайно образный способ выражения! Похожа на бабочку, нечего сказать!
Он окинул жену презрительным взором: едва одетая, растрёпанная. Как вскочила с постели, кое-как набросила что-то на себя, кое-как подколола шпильками волосы, так и вышла сидеть сюда, где всякий вошедший в сад может увидеть её. «Очень опустилась за последнее время, – думал Скрынин. — Совсем за собою не следит».
Скрынин прежде говорил об этом Елене. Теперь же он старался и не замечать всего этого беспорядка, чтобы не возникло лишних неприятностей. Доволен был уже и тем, что при гостях и в людях Елена подтягивалась.
Елена знала, чтò в эту минуту думает о ней муж. Презрительно и злобно смотрела на него. Он весь был в белой фланели, точь-в-точь одет, как на рисунке летнего выпуска английского журнала мужских мод.
Елена говорила:
— Не могу понять, где у меня были глаза, когда я выходила за вас замуж. Вы не живой человек, вы – ходящая и рассуждающая машина, вы – какой-то отвлечённый, надуманный кем-то интеллигент. Душно мне с вами, воздуху для моей души не хватает.
Елена засмеялась хрупким, слишком звонким смехом. Сделала над собою усилие, чтобы не смеяться, и продолжала:
— Всё почему-то на память стихи приходят:
Душно в Киеве, как в скрыне.
Только киснет кровь…
И вдруг вскочила и закричала истерически:
— Вы, Николай Константинович, дождётесь того, что я вас убью, отравлю, зарежу!
И бросилась бежать в сад, порывистым толчком распахнув стеклянную дверь. Скрынин, пожимая плечьми, смотрел вслед за нею. На его жёлтое лицо легло кислое выражение, и от крыльев горбатого носа к углам тонкогубого рта протянулись вялые складки. Но, не давая себе времени распускаться в ненужных размышлениях, он деловито взглянул на карманные часы, позвонил, распорядился, чтобы приготовили экипаж, и пошёл в свой кабинет собирать бумаги для поездки в город.
II.
Елена добежала по хрупко-песочным дорожкам до ограды сада. С разбегу опёрлась руками и грудью о невысокую изгородь. Испуганными, зоркими глазами смотрела на редкие, убывающие под солнцем радужки росинок на скошенном лугу и на деревья недалёкого леса, мглисто-синеватого. Сердце билось быстро, в голове настойчиво повторялись всё одни и те же самоукорные мысли:
«Зачем я это ему сказала? Надобно было молчать, в себе таить, носить мысль, как ребёнка. Теперь он, пожалуй, вздумает беречься, и я ничего не смогу сделать. Да ещё и Пасходин может проболтаться. Ах, зачем, зачем я ему это сказала!»
Наконец Елена решилась поправить дело – пошла мириться с мужем. Шла тихонько, улыбаясь солнцу, радовалась левкоям благоуханным и бездыханно-ярким макам и думала:
«Достаточно сказать ему несколько ласковых слов, и он мне поверит. Себе поверит, не мне. До сих пор воображает, что неотразим, – и пусть воображает».
III.
Скрынин уже готов был ехать в город, – в этом году у него и летом были в городе какие-то очень интересные дела, – когда в его кабинет вошла Елена. Скрынин посмотрел на неё с удивлением, – он уже приготовился к тому, что придётся уехать, не повидавшись с женою.
У Елены было нежное и виноватое выражение лица, и потому она казалась теперь невинною и молодою, как до свадьбы. Скрынин обрадовался, – он не любил ссор, – и лицо его озарилось улыбкою, почти не кислою.
Елена подошла к нему близко, положила на его узкое, костлявое плечо тонкую загорелую руку, глянула прямо в его тёмные большие глаза с фиолетовыми подглазниками своими невинно-синими глазами и голосом рассудительного ребёнка заговорила:
— Николай, не дуйся, пожалуйста.
— Но я и не дуюсь, – возразил, было, Скрынин.
Но Елена тотчас же перебила его:
— Пожалуйста, не спорь. Нельзя постоянно спорить. Ты знаешь, что я тебя люблю. Ты сам всегда начинаешь первый…
— Елена, это ты начинаешь.
— Пожалуйста, не спорь. Ты доводишь меня до того, что я сама не помню, что говорю. Пожалуйста, ты не вздумай, что я серьёзно хочу тебя убивать.
— Да я и не думаю.
— Нет, ты скажи, неужели ты считаешь меня способною на это?
Скрынин отвечал смущённо:
— Ну что ты, Елена! Конечно, я этого не думаю. И не имею никаких оснований для этого.
— Как никаких! – возразила Елена, хмурясь. — А мои собственные слова?
— Елена, – сказал Скрынин, – ты в последнее время раздражаешься по пустякам.
— О, пустяки!
— У тебя нервы в самом ужасном, в невозможном состоянии. Тебе необходимо серьёзно лечиться, положительно необходимо.
Как все люди без темперамента, Скрынин наибольшую убедительность речи полагал в механическом повторении слов.
Елена опустила глаза. Лицо её приняло упрямое выражение. Она безнадёжно сказала:
— Ну, что же мне лечиться! Это бесполезно. Хоть бы один ребёнок у меня был. Тогда бы у меня и нервы были в порядке. Ты сам это знаешь.
Скрынин пожал плечами и заторопился уезжать. Елена опять стала нежною и ласковою, и сказала:
— Не будем ссориться. Нет и нет, и не надо. Меньше забот.
Когда Скрынин сел в коляску и лошади пошли с места лёгкою, спорою рысью, Елена стояла у калитки в саду и тёмными от ненависти глазами смотрела на уносящуюся плавно в дымно-синеватом облаке пыли коляску.
IV.
Так Елена ненавидела мужа, того самого человека, в которого молодою девушкою страстно влюбилась, которого любила нежно и преданно и с которым благополучно прожила несколько лет. Причин для ненависти не было, – так думали все близкие, вся многочисленная родня его и её. Брак был счастлив, – так думали все знакомые.
Одно разве, что детей не было. В первые годы замужества Елена и не хотела иметь детей, – это мешает выездам и светским утомительным удовольствиям. Потом ей захотелось детей, – хоть одного ребёнка. Уже ей показалось, что это очень забавно и занятно, и даёт в свете какую-то особенную значительность. Но дети не рождались.
Наконец, уже Елена начала думать, что Скрынин на то и рождён, чтобы стать последним в своём роде. Черты сухой душевной бесплодности всё яснее для Елены обнаруживались в нём. Он казался ей похожим на смоковницу, не давшую плода вовремя и за то иссохшую.
Ревновать его Елене не приходилось. Он был одинаков со всеми знакомыми дамами и девушками. Никаких других причин к неудовольствию она тоже не могла бы назвать.
Скрынин дома был мил, нежен и корректен, в людях был со всеми вежлив, внимателен и корректен, в службе и в деловых отношениях был отлично поставлен, удачлив и корректен. Не за эту же всегдашнюю и неизменную корректность ненавидеть человека!
А между тем именно эта корректность, эта сдержанность превосходно воспитанного человека и была тем свойством, на котором сосредоточились Еленины ненавидящие чувства. Стоило ей закрыть глаза и представить себе Скрынина во всей его блистательной безукоризненности, – в его всегда безукоризненном костюме, с его безупречными манерами, с его бесспорною всегда и во всём правотою, – и тотчас ненависть начинала больно и жутко сжимать её сердце, болью чисто телесною отзываясь в нём.
Как отчётливо научилась она представлять себе Скрынина! Белизна фланели на его летнем костюме, матовость светло-серой обуви, ровный лоск двух одинаковых полушарий гладкой причёски по обе стороны диаметрального пробора, бриллиантин подкрученных кверху усов, аккуратная лопаточка чёрной бородки, непомерно точная гармония галстука со всем прочим, лоснящийся крюк элегантной тросточки на прямоугольном сгибе локтя, – о, постылое, постылое!
Глаза бы не видели этой томности движений, этой матовости горбоносого лица, этой усталой ласковости взгляда! Уши бы не слышали этих томных, упадающих интонаций, этой лёгкой, вкрадчивой походки! Чтобы не быть на него похожей, хотелось делать резкие движения, румянить щёки, смотреть жестоко, говорить громко, ходить, стуча каблуками, шаркая подошвами, одеваться кое-как, назло ему! Чтобы ничто в ней ему не нравилось, чтобы всё раздражало, чтобы и он чувствовал эти бешеные укусы злобы. Пусть ненавидит, пусть теряет голову от ненависти, пусть убьёт!
Лучше не жить! Ей или ему, – лучше не жить. И пусть другой всю жизнь радуется, что освободился, – если только после такой ненависти можно радоваться.
Такая ненависть! Убила бы, убила бы! Увидеть бы труп, сделанный ею из этого человека, – о, как забилось бы тогда её сердце!
Мечта о смерти мужа целый год томила Елену, как мечта об избавлении от тягостного кошмара. Всё сильнее день ото дня злоба давит грудь, – сбросить бы, сбросить бы эту тяжёлую ношу! Так облегчённо вздохнёт грудь, истомлённая тесными сжатиями голодной злобы!
V.
С настойчивостью маньяка Елена целый год придумывала средства достать сильнодействующий яд. Револьвер у неё был издавна, – подарок в девические годы от одного мрачно настроенного родственника. Он всегда хранился Еленою в полной боевой готовности. Но к этому способу убийства Елена не хотела прибегать. Ей было тошно думать о том, что её посадят на жёсткую скамью подсудимых, что кто-нибудь из бывавших в их доме товарищей прокурора станет говорить о ней дерзкие слова и что мужики-присяжные, вздыхая и сопя в душной неприятно пахнущей зале, будут смотреть на неё как на злую бабу, которая убила мужа из шалой ярости. Разве все эти люди могут понять, что творится в Елениной душе!
Достать яд, – вот что стало Елениною мечтою. Она долго уговаривала знакомого милого врача, доктора Заражайского.
— Револьвер у меня уже есть, – говорила она, – а вы, доктор, дайте мне яд.
Заражайский удивлялся и спрашивал:
— Зачем это вам понадобилось, милая Елена Алексеевна? Ваш Николай Константинович ни за кем, как будто, не ухаживает, стало быть, разлучницы у вас нет. Кого же вы травить собираетесь?
— Это мне надо для себя, доктор, – говорила Елена, – ведь я же вам говорю, для себя.
Заражайский посмеивался, поглаживал густую чёрную бороду и говорил:
— Не смею этому верить, дражайшая Елена Алексеевна, – хоть убейте, не смею верить. Жизнь вам очаровательно улыбается, дом у вас – полная чаша, как говорится, муж вас на руках носит… От такой жизни, как показывает статистика, обыкновенно не травятся.
— Счастье может пройти, – говорила Елена, – я его не переживу, моего счастья. Как же мне тогда быть? Прикажете мне под трамвай броситься? Но ведь это ужасно больно!
— У вас есть револьвер, – ответил доктор, – чик! И готово.
— Но я боюсь стрелять, – возражала Елена. — Если неудачно выстрелить, это тоже будет довольно безрадостная история. Только яд верно действует.
— Ну, это зависит от дозы.
— Вы мне укажете дозу, дорогой доктор. Я вас умоляю, милый, добрый доктор, – дайте мне яду на чёрный день. Я спрячу его и буду хранить, и у меня будет та радость, что всегда, в любой момент, если жизнь станет для меня нестерпимою, я смогу легко и спокойно уйти из неё.
Как Бога, молила усмехавшегося Заражайского, плакала горько, на коленях перед ним стояла. Наконец Заражайский согласился. В самом начале этого лета, накануне отъезда на дачу, Заражайский принёс в маленьком стеклянном флакончике белый порошок.
Елена, усиливаясь казаться совершенно спокойною, рассматривала странный подарок. Пробка притёрта, тонким пузырём затянута, толстою ниткою по пузырю перевязана, на этикете череп изображён и надпись «яд» крупными буквами. Флакончик вставлен в картонный футлярчик, и на футлярчике надпись: «Хранить в сухом месте». Всё очень серьёзно.
Хотя они были одни, Скрынина не было дома, но всё-таки Заражайский говорил тихо, озираясь боязливо по сторонам:
— Ну вот, Елена Алексеевна, принёс вам опасную игрушку, взял грех на душу. Целую семью отравить можно. Смотрите, милая барынька, не подведите вы меня. Вот принёс, старый дурак, а у самого душа не на месте. Вот уж истинно говорится, что женщина сильнее чёрта. Нет, вы не смейтесь, это так. Где чёрт не может соблазнить человека, туда он шлёт очаровательную даму, – и дело в шляпе.
Елена слушала и становилась всё тревожнее. В суетливых движениях Заражайского и в его торопливом полушёпоте Елена чувствовала какое-то лукавство. Она решила в самом скором времени проверить Заражайского, – отравить его ядом дачную дворовую собаку.
Проснувшись рано утром от необыкновенного ощущения тишины и свежести за уже открытым горничною окном, Елена принялась за флакончик. Долго билась с притёртою пробкою. Кое-как открыла. Взяла большую щепотку белого порошка, закатала его в хлебный шарик и, проходя мимо Полкановой будки, дала Полкану шарик. Почувствовав на своей руке влажное и горячее прикосновение Полканова языка, Елена поспешно пошла из ворот усадьбы. Долго гуляла она в парке, почти одна, – настоящий дачник, гуляющий и ухаживающий, в этот час ещё спит.
Вернулась домой, заглянула к Полкану, – Полкан хоть бы что. И завтра, и послезавтра Елена ходила к нему наведываться, – здоровёхонек.
Елена долго плакала от бессильной злости и от досады.
VI.
Наконец, уже в середине лета Елене удалось добыть то, что ей так долго мечталось.
На одной из соседних дач одиноко жил молодой, но уже унылый пессимист. Он был литератор, считал себя гениальным и терзался тем, что люди не замечали его гениальности. Неудовлетворённое самолюбие диктовало ему не очень складные, но очень сердитые критические статьи. Разговаривая со знакомыми дамами, унылый литератор намекал недвусмысленно, что на днях лишит себя жизни.
— Я всегда имею наготове яд, – говорил он.
Милые, доверчивые дамы ахали и умоляли его остаться в живых. Эти нежные дамские уговоры были главною прелестью жизни унылого литератора.
Фамилия его была Пасходин, а в мыслях Елениных он носил длинный титул – «Тоска и скука». Долго Елена не обращала на него никакого внимания. Но как-то раз, встретясь в парке, они разговорились.
Пасходин заговорил о самоубийстве. По жёстким интонациям его голоса и по змеиному блеску тяжело уставленных глаз Елена догадалась, что у Пасходина есть настоящий яд. Сладострастие опасности почуяла она в словах Пасходина. Тогда она преодолела своё отвращение к унылому литератору и принялась спасать его.
Каждый день с утра начиналась та же скучная канитель уговоров.
— Вы – такой молодой, такой талантливый. Жизнь ваша так нужна для общества и для искусства. Вы так красивы, так достойны любви. Наконец, я не хочу, – слышите ли? – не хочу, чтобы вы умирали. Умирать теперь, когда вся жизнь перед вами, – что за безумие! Отдайте мне ваш яд, я его выброшу.
Утром, днём, вечером. Чтобы выслушивать все эти очаровательные уговоры, Пасходин каждый день приходил к Скрыниным завтракать или обедать, играть в теннис или читать новый роман.
Сохранить свою жизнь он кое-как согласился. Но отдать яд! Долго отнекивался Пасходин. Наконец Елена осторожно сказала:
— Если вы потеряли ваш яд, то я очень рада.
Пасходин вспыхнул. Она ему не верит! И на следующий же день он принёс яд. Видно было, что его захватило желание показать яд и позабавиться более сильною степенью страха и сочувствия. Может быть, он и не хотел отдавать яд, да Елена почти вырвала флакончик у него из рук и унесла к себе в спальню. Пасходин устремился за нею, но она перед самым его носом захлопнула дверь и задвинула задвижку. Когда через несколько минут она вышла к Пасходину, у неё было весёлое, оживлённое лицо.
VII.
Вот, у Елены в руках яд. Опять такой же красивый флакончик и такой же сахарно-белый порошок. Может быть, опять обман? Ну что же, испытать не трудно.
На этот раз быстрая судьба Полкана доказала действительность яда. Прислуга дивилась, кому понадобилось отравить Полкана. Несколько ночей провели тревожных, ожидая нашествия грабителей. Поторопились завести нового сторожевого пса. О Полкане потужили, да и позабыли. Дольше всех память о Полкане горька была Елене.
Бедный, невинный Полкан, раб и друг преданный и верный, всю свою собачью душу влагавший в служение властям кормящим! О, противные люди! Вам нельзя верить на слово, вас надобно постоянно проверять.
VIII.
На другой же день Пасходин пришёл к Елене и принялся клянчить. Уставя в Елену тяжёлый взгляд («Точно Грушницкий», – подумала Елена), Пасходин заговорил патетическим тоном:
— Елена Алексеевна, отдайте мне мой яд! Я не хотел отдавать вам мой яд. Вы воспользовались минутою моей слабости и вырвали у меня из рук мой яд. Это недостойно интеллигентной женщины. Если бы вы были мужчиною, я бы сказал вам, что вы поступили нечестно. Отдайте мне мой яд! Я не могу жить без моего яда.
Елена сначала слушала молча, потом засмеялась, посмотрела на Пасходина прищуренными глазами и спросила:
— Неужели вы будете глотать эту мерзость?
Пасходин пожал широкими, тупыми плечами, точно от холода поёжился и молвил томным голосом, противно похожим в эту минуту на голос Скрынина:
— Отдайте мне мой яд!
— Что это вы всё одни и те же слова повторяете! – сказала Елена. — И что вам яд? Ведь это же ужасно неэстетично – глотать какой-то порошок, точно соль или сахар. Я думала, что это делается как-нибудь красивее… Порошок прилипнет к губам, к языку, – противно.
— Я не буду глотать мой яд, – отвечал Пасходин, – у него противный вкус. Я растворю его в каком-нибудь вине, в мадере или в токайском, – лечебное токайское, шесть рублей за бутылку, – и выпью чашу яда. Отдайте мне мой яд!
— Я не могу этого сделать, – сухо сказала Елена, – я выбросила ваш яд.
Пасходин побледнел.
— Куда? Куда вы его бросили? – с боязливою тоскою спрашивал он.
— В реку, – сказала Елена. — Ходила гулять и выбросила.
И она засмеялась громко и неудержимо, забавляясь испугом Пасходина.
— Что вы сделали! – воскликнул он. — Вы отравили всю воду. Теперь мы все умрём.
С того дня целую неделю Пасходин пил только минеральную воду и ничего не ел, кроме привезённой из города разной сухомятки.
Зато Елена теперь узнала, как следует употреблять яд. Надобно растворить его в вине. И надобно сделать это так, чтобы ей самой не пришлось пить этого вина и чтобы никто другой, кроме Скрынина, его не выпил. И вот оказалось, что это не так-то легко устроить.
Дома Скрынин пил мало вина; пил то же вино, что и Елена. Пил иногда перед обедом немного водки, но не каждый день, а по настроению, и больше при гостях, так что водка могла попасть кому-нибудь другому. Притом же, если отравить целый графин, зная наперёд, что чужих в тот день не будет, то потом трудно вылить быстро оставшееся в графине, когда в яде уже не будет надобности и когда придётся уничтожать улики. Если растворить яд в небольшом количестве водки, на дне графина, то водка, пожалуй, помутнеет и даст осадок.
Елена ждала случая. Сегодняшняя ссора с мужем и внезапно вырвавшаяся у неё угроза, – казалось ей, – заставляют её быть особенно осторожною.
IX.
В тот самый день, когда Елена утром ссорилась с мужем, потом она, в яростно-знойный час послеполуденный сидела в лесу на высоком, кустарниками поросшем, берегу быстрой речки. Елена уже с самого начала лета облюбовала это место, верстах в трёх от дачи. Сюда никто из дачников не ходил. Сюда и быстроногие мальчишки, деревенские и дачные, почти никогда не забредали, – место было далёкое и ни для кого не приманное, даже для маленьких босоногих шалунов, которые, впрочем, только кажутся быстрыми и подвижными, а на самом деле точно вросли в родную землю невидимыми корешками.
Скоро стало милым для Елены это место, эта очарованно-дикая чаща. Так милым стало, что иногда Елена думала:
«Должно быть, это неспроста. Наверное, здесь случится со мною что-нибудь значительное. Счастливое? доброе? – не знаю. Вернее, не доброе и не злое, – что-нибудь стихийное и настоящее, более подлинное, чем вся моя всегдашняя жизнь».
Часто уйдёт сюда Елена и сидит часа два, три, мечтая невинно и страстно по-девически и опять ощущая в себе непорочную, таинственно-жестокую душу девочки.
Река мчит пенистые волны, плеща их о прибрежные камни. Прохлада поднимается от реки, болтливой, но всё же тихой. А в лесу сладкий дух и лёгкий, и вечная дремота жизни без сознания. Над рекою воздух прозрачен и струист, в лесу мглисто и нежно-зелено. И всё во всём так очаровательно невинно.
Успокоение лёгкое и забвенное, разымчивый хмель покоя, – вот чем сладостно было это место для Елены. Но сегодня Елена и здесь не почувствовала обычного лесного успокоения. Чары лесные сегодня стали необычайно тревожны. Внятная злость щемила Еленино сердце, – та странная степень злобы, которая похожа на голод.
Охватив колени руками, Елена сидела на мшистом берегу, покачиваясь взад и вперёд. Глаза её были темны. Она смотрела на деревья за рекой и, не видя ни одного из них, шептала злым голосом:
— Отравлю! Отравлю!
Странное дело, – злоба обыкновенно искажает человеческие лица и даже красивое лицо делает безобразным, отвратительным. Елена же, и злая, была очень красива в этот день, хотя особенною красотою никогда не отличалась. Всё: и дикий блеск её тёмно-синих, почти чёрных глаз, и яркий румянец смугло-загорелых щёк, и её резко заломленные, стройные, голые руки, и красивый покрой одежды, немного небрежной, – всё в Елене восхитило бы всякого, кто бы её здесь увидел. Восхитило бы даже самого закоснелого хулигана.
В этот несчастный день как раз нашёлся хулиган полюбоваться одичалою красотою Елены.
X.
Какой-то чуждый природе звук вывел Елену из её задумчивости. В то же время она почувствовала на себе чей-то противно-клейкий взгляд. Елена вздрогнула и обернулась.
Недалеко от неё, выдвинувшись из-за куста, стоял молодой человек в грязной и изорванной одежде, сам очень грязный, до черноты загорелый и почему-то очень весёлый. Елена не успела испугаться и с любопытством всматривалась в молодого оборванца. Даже с некоторым удивлением отметила для себя, что ничего страшного нет. Очень красивый парень, гораздо красивее всех тех городских молодых людей, с которыми была знакома Елена: у тех её знакомых были или вялые мускулы, или тупые лица. А с этого хоть статую лепить – дневного, ликующего бога. На губах его зажглась улыбка, солнечно-радостная, и казалось, что от неё должно пахнуть розами. За улыбкою сверкали зверино-белые зубы.
Елена подумала:
«Вот бы его одеть, как следует, и с ним поиграть в теннис».
Елене стало весело.
Парень подошёл к ней медленно, улыбаясь так же всё широко, – совсем близко подошёл, и остановился у её ног, топча редкий мох громадными, тёмными, как первозданная земля, ступнями. И не розами от него запахло, – потом и луком. Но и это не было Елене противно.
Елена, улыбаясь, спросила оборванца:
— Что тебе надо? Что ты тут стоишь?
Парень захохотал, поискал слова.
— Шельма! Сахарная! – сказал он наконец.
Елена нахмурилась, строго посмотрела на него, сказала:
— Да не для тебя.
— Захочу, и для меня будешь, тварь бело-сахарная, – отвечал оборванец.
Он задышал часто и порывисто. Елена вскочила на ноги, и в ту же минуту оборванец накинулся на неё, левою рукою обхватил спину, а правою толкал в плечо, стараясь повалить её. Елена отбивалась и кричала что-то. Оборванец, хрипя и дыша тяжело, говорил ей:
— Кричи, кричи, стерьва, никто не услышит.
И вдруг закричал жалобно и тонко:
— Да не кочевряжься, размилашечка! Разве я тебе не человек? Ай ты не баба?
Сквозь страх и остервенение борьбы, смех протиснулся в Еленину душу и с ним дикая, звериная радость торжествующего тела. Елена вдруг почувствовала сладкое, томительное безволие. Она опустила руки, упала на мох, отдалась на волю безумного случая, точно в реку головою вперёд бросилась.
Красивое, зверино-знойное лицо склонилось над Еленою. Глаза её отразились в чёрной бездонности чужих, близких глаз. Резкий запах дурманящим облаком обвил её. В сладостной, жуткой истоме Елена схватила голыми руками грязную, жёсткую шею молодого босяка.
— Милый, милый! – шептала она.
XI.
Когда страсть погасла в нём и в ней, они сидели рядом на земле и разговаривали. Как будто были близки друг другу. Елена жаловалась на постылого мужа, босяк на то, что от деревни отбился, а в городе работы найти не может. Елена говорила нежно-звенящим голосом, называла босяка множеством нежных имён и ласково гладила его по жёстким взъерошенным волосам, – а он говорил хриплым сильным голосом, пересыпал свои слова непристойною бранью и называл Елену странными кличками, то размилашка, то стерьва; только эти две клички и употреблял. Так как слово «стерьва» он выговаривал с мягким знаком после «р», то оно, очевидно, казалось ему очень любезным и совершенно пригодным для выражения нежных чувств.
Елена сказала:
— Мне пора идти домой. Но я не хочу так с тобой расстаться. Я для тебя что-нибудь сделаю, помогу тебе пристроиться. Ты приди сюда завтра в это же время. Я принесу тебе денег и вообще подумаю, что можно для тебя устроить.
Парень усмехнулся широко. Спросил:
— А ты не врёшь? Не обманываешь?
— Зачем же мне тебя обманывать! – возразила Елена.
— Зубы заговариваешь, чтобы я тебя отпустил, – объяснил парень. — Боишься, что придушу. Одежонку оберу, продам, пропью.
Елена засмеялась.
— Не пугай, – сказала она, – я тебя не боюсь ничуть. Ты – не зверь, и душить меня тебе не за что. Одежонки на мне не много, сам видел, и продать её тебе негде, сразу попадёшься.
— Чего не продать! – сказал парень. — Продать всегда можно.
— А водки я тебе сама завтра принесу, – продолжала Елена. — Ты мне нравишься. Ты – молодой, красивый. Я непременно хочу вывести тебя в люди. Непременно приходи сюда завтра.
Парень развалился на траве.
— Ладно уж, приду, – важно сказан он. — Только ты смотри, стерьва, не вздумай сюда людей привести. Меня не сцапаешь – я хитёр, а сама получишь ножом в брюхо.
Елена опять засмеялась.
— Уж больно ты грозен! – сказала она.
— Вот и грозен! – куражась, говорил парень. — Нашему брату с бабой валандаться нечего, придушил, да и дело с концом. Ну что, отпустить аль душить?
— Отпусти, миленький, – сказала Елена, целуя парня.
— Проси милости, стерьва! – закричал босяк. — В ноги кланяйся!
Елена покорно и неторопливо поклонилась в ноги босяку и повторила:
— Отпусти, миленький. И на одежонку не зарься, грош тебе за неё дадут, я завтра принесу гораздо больше.
Босяк заставил Елену ещё несколько раз кланяться ему в ноги, дал ей целовать свою грубую грязную руку, – Елена всё это делала покорно, и это ощущение рабской покорности нравилось ей.
Наконец босяк сказал:
— Ну ладно, так и быть, помилую. Иди, а завтра водки принеси побольше. Не придёшь, – на дне моря найду.
Елена ещё раз, уже по своей воле, поклонилась в ноги босяку и сказала:
— Спасибо, миленький, что отпустил, на одежонку мою не позарился. Так завтра не забудь прийти.
Потом поцеловала его в губы и пошла от него прочь. Отойдя несколько шагов, остановилась, обернулась и крикнула:
— Миленький, хороший бы из тебя старец вышел.
Засмеялась и побежала. Парень хохотал и выкрикивал грубые слова.
XII.
Вечером сквозь тюлевые занавески Елениной спальни процеживался желтовато-розовый свет. В озарении этого успокоенного света, напоминающего о том, что в этот час уже «ангелы-хранители беседуют с детьми», Елена всыпала пасходинский яд в бутылку с принесённою ею водкою. Елена смотрела, как медленно таяли в синевато-прозрачной жидкости тонкие кристаллики яда. Лёгкий загар её лица казался нежным в лучах успокоенного света. На лице её лежала такая задумчивая, кроткая заботливость, точно это была нежная мать, приготовляющая вкусный напиток для любимого ребёнка.
Елена вспомнила, как босяк в лесу называл её стерьвою. Она улыбалась, точно вспоминала изысканно-светский комплимент молодого дипломата. И думала она:
«Ну разве же я и в самом деле не стерьва? На каторгу бы меня! Или на эшафот, под нож гильотины, – отрубили бы мне голову, чтобы вся моя кровь хлынула на землю! Да не узнают люди, ничего не узнают».
Когда истаял последний кристаллик яда, Елену вдруг потянуло выпить этот отравленный напиток. Она поднесла горлышко бутылки к губам и стала медленно приподнимать её дно. Но едва только слащавая, жгучая жидкость смочила Еленины губы, Елене стало противно и страшно. Она поставила бутылку на стол и стала прислушиваться к своим ощущениям.
Горло её сжималось, ноздри трепетали от противного запаха, ноги дрожали. Если бы не стул близко, Елена упала бы на пол.
Она сидела, прижимаясь к спинке стула, смотрела прямо перед собою напуганными глазами и думала, что уже отравилась и что сейчас умрёт.
Но это неприятное ощущение судороги в горле скоро прошло. Только ещё сердце долго продолжало биться быстро и неровно.
XIII.
На другой день после завтрака Елена собралась на свою обычную уединённую прогулку. Она повязала, голову красным шёлковым платочком и, поглядевшись в зеркало, нашла, что это к ней очень идёт. И точно, в платочке она была чрезвычайно мила. В руки Елена взяла плетёную корзинку с дужкою и с прикреплённою верёвочками крышкою. В этой корзине ещё с вечера были припрятаны Еленою жареная курица в бумажке, свёрток с пятком маленьких свежепросольных огурцов и бутылка отравленной водки. Ещё раз кинув на себя взгляд в зеркало, Елена улыбнулась своему отражению и отправилась в лес.
Скрынина в тот день с утра не было дома, – всё дела, и всё неотложные! А Пасходин в последнее время не приходил ни к завтраку, ни к обеду: Елена перестала уговаривать его не убивать себя, и уже он стал думать, что у неё дурной характер и холодная душа. Никто не мешал сегодня Елене. И по дороге не встретился ей никто надоедливый и привязчивый, кто бы мог вздумать провожать её. Впрочем, по той дороге, которою ходила в лес Елена, дачники не прогуливались.
Такой же был опять ясный день, как и вчера. И душа Елены была спокойна. Ни о муже, ни о босяке Елена почти совсем не вспоминала. Почему-то вставали в её памяти картины из милого детства.
Когда Елена подходила к своему любимому месту в лесу, какое-то невнятное движение в кустах заставило её чутко насторожиться. Чувствовалось, что кто-то там таится, ждёт, подстерегает. Но страх, охвативший Елену, был только мгновенным. Она догадалась, что это – её вчерашний друг, что он сам боится её предательства и что никого другого здесь нет.
Елена крикнула громко и весело:
— Ау, миленький, где ты? Выходи, я одна.
Несколько минут продолжалось осторожное молчание. Наконец, убедившись, что Елена никого с собою не привела, босяк вышел из-за кустов. Такой же весёлый, как вчера. Он хохотал и хрипло говорил, беспрестанно ввёртывая скверные словечки:
— Притрепалась, стерьва. Не надула, размилашечка. Ишь ты! Ай меня полюбила, стерьва? Ну и баба!
— Как не полюбить, миленький! – весело говорила Елена. — Вот, и сама притрепалась, и водочки тебе принесла, и курицу.
Босяк захохотал от удовольствия, выкрикнул несколько чрезвычайно крепких слов и так сильно шлёпнул со всего размаху ладонью Елену по спине, что она ахнула и упала.
— Эх ты, размилашка, от пинка валишься! – крикнул босяк, нагибаясь к Елене.
Она не ушиблась, – оперлась локтями в мягкую землю. Корзина выпала из её рук, но ничто из корзинки не вывалилось, – крышка ходила туго.
Оборванец повернул Елену за плечи лицом вверх и облапил её. И опять, счастливая насилием, Елена затрепетала в объятиях молодого оборванца.
XIV.
Оборванец отошёл и стоял в стороне, искоса поглядывая на Елену. Она села и дрожащими пальцами поправляла прическу.
— Ну, где ж водка? – сипло спросил босяк. — Принесла, так подавай.
— Сейчас дам, – сказала Елена. — Вот, возьми. Открыла корзинку, достала бутылку, протянула её босяку. Тот радостно пошёл было к Елене, но вдруг остановился, нахмурился, решился покуражиться. Лицо его приняло надменное выражение, и он закричал визгливо и сипло:
— Стерьва, порядка не понимаешь! В ноги кланяйся, проси умильно: государь мой, удал добрый молодец, прими винцо казённое от рабы твоей, изволь, сударь, выкушать на доброе здоровьице.
Елена встала, улыбаясь, и сказала:
— Миленький, как же я кланяться стану, коли у меня бутылка в руках? Ты бы бутылку сперва взял.
— Давай, – с деловитым видом сказал босяк. — Ну, кланяйся.
Елена поклонилась ему в ноги, проговорила, стоя на коленях подсказанные ей слова, ещё раз поклонилась и, не поднимаясь с колен, смотрела на босяка. Он проворно и ловко вытащил грязными пальцами пробку из бутылки. Нюхнул, и опять блаженная улыбка засияла на его губах, и лицо его стало детски ласковым. Он говорил:
— Эх, хорошо! Догадалась, что принести, стерьва полоротая! Уважила. Ну, что на коленках стоишь? Покланялась, и будет. На, выпей.
Он поднёс бутылку к Елениным губам. Елена упала на землю и захохотала. Она лежала на спине раскрасневшаяся и смотрела, не отрываясь, на босяка.
— Ну, чего ржёшь? – спросил он. — Что-то ты уж больно весела. Не колочена живёшь, набалована, размилашка.
— Я не пью водки, глупый, – говорила Елена, вытирая на глазах слезинки, выступившие от смеха. — На что мне водка? Я и так живу весёлая.
— Не пьёшь? – недоверчиво сказал босяк. — Ну и дура. Да ты хоть пригубь.
Елена вспомнила вчерашние ощущения. Сказала.
— Да я бы пригубила, коли велишь, только боюсь, голова болеть будет.
Босяк подумал и решил:
— Ну, не хочет и не надо. Кума пеша, куму легче. Не пьёшь, – мне больше останется. Чем закусить-то? Огурчика свежепросольного не захватила?
Елена села, поправила волосы. Потом достала со дна корзины свёрток с огурцами. Посмотрела на босяка. Его солнечная улыбка ужалила её жалостью, мгновенною и острою. Она сказала негромко:
— И ты бы, милый, лучше не пил водки.
— Для чего не пить? – спросил босяк. — На то она и водка, чтоб её пить. Водки не пить, так это что ж и будет! Не жизнь, а купорос.
— Водка – яд, – усмехаясь, тихо говорила Елена.
Босяк захохотал.
— Ну, от такого яда не окочуришься, – весело сказал он. — Только все внутренности проспиртуешь, так что и смерть не возьмёт.
— А всё-таки лучше не пей, – повторила Елена. — Сначала съешь чего-нибудь.
Елена вынула из корзины курицу и принялась развёртывать её.
— Вот дура баба! – крикнул босяк. — Сама принесла, да сама, – не пей. Стерьва!
— Вот съешь курицы, – говорила Елена.
Парень поднёс бутылку к губам, запрокинул голову и жадными глотками отпил сразу почти половину бутылки.
— Ух, славно обожгло! – пробормотал он. — Крепкая водка, правильная!
Елена глянула снизу на его лицо. Оно быстро наливалось кровью. Глаза расширились очень. Выражение блаженного удивления на его лице быстро переходило в гримасу недоумения и злобы. И уже не солнечная улыбка, – страшная судорога перекашивала губы.
Елена опустила глаза. Достала из корзины, салфетку, ножи, вилки. Удивилась, заметив, что пальцы её дрожат.
Босяк резко вскрикнул:
— Что? Дьявол!
Елена взглянула на него. Багрово-красное лицо, перекошенное болью и страхом, было свирепо и жалко, и нельзя было долго смотреть на него. Хватаясь за живот и охая, парень сел на траву. Бормотал невнятно:
— Ты, стерьва, что за водку мне дала? Где ты такую водку брала?
Елена отвечала напряжённо-спокойным голосом:
— Говорила тебе – не пей, сначала съешь чего-нибудь. На пустой желудок, да сразу полбутылки выпил. Конечно, и почувствовал себя нехорошо.
Парень покачивался в лад её словам. Вдруг новая спазма боли резко схватила его. Он закричал хрипло-ревущим голосом:
— Подсыпала, стерьва! Говори, чего ты мне подсыпала.
Лицо оборванца покрылось синеватою, мёртвенною бледностью, резкою и под слоями грязи и загара. Капли пота, такие крупные, каких Елена ещё никогда не видала, липко выступали на его низком под взмокшими плоскими чёрными прядями волос лбу и медленно ползли на взъерошенные брови.
Быстро слабея, парень повалился животом на землю. Он весь судорожно сотрясался, то визгливо скулил, то невнятно бормотал нелепую ругань.
XV.
Елена прислонилась к стволу берёзы и замерла в напряжённом молчании. Пальцы отведённых немного назад рук судорожно постукивали по коре дерева, у самой земли.
Вдруг, подхваченный пароксизмом злобы и отчаяния, парень, как подброшенный быстрым толчком снизу, взметнулся на ноги и бросился на Елену, визгливо крича:
— Стерьва, отравила! Задушу!
Голос его звучал мёртво и пусто, как бы не из груди выходя, а рождаясь на губах… Елена вскочила, схватила вилку, коротко и резко вскрикнула:
— Не подходи!
И бросилась бежать, делая быстрые, неожиданные повороты между деревьями. Она думала:
«Если догонит, – всажу вилку в горло или в живот. Не догонит. А и догонит, не хватит у него сил задушить».
Страха в её душе не было, – только почти спортивное желание уйти от преследующего, выиграть и в этой игре. Её сердце ускоряло свои биения нисколько не сильнее, чем в теннис-гроунте в короткой, но энергичной погоне за трудно и коварно брошенным мячом, летящим стремительно и низко.
Но этот живой, грузный мяч не долетел до подставленной для него остророгой стальной ракетки. Парень запутался в широких ветвях шершавой ели, ослабел и тяжело свалился на землю. Он повернулся страшным, зелёно-чёрным лицом кверху и лежал, то судорожно вскидываясь, то падая. Казалось, что его руки и ноги двигаются отдельно от туловища, несогласованно с ним.
Елена подошла к нему, остановилась у ног и с диким любопытством смотрела на его корчи. Лицо его принимало всё более грязно-зелёный цвет. Глаза стеклянели. Резкие судороги сотрясали всё тело, и движения его были похожи на движения картонного паяца, которого подёргивает за верёвочку каждый мимоидущий на весёлом маскараде.
— Стерьва! Мерси, размилашка! Собаке собачья… Потрафила, стерьва! Один конец. Шабаш. Поцелуй, стерьва. Значит, я прощаю. Доволен. Поцелуй, простись.
Елена стала на колени, нагнулась, но вдруг странная мысль заставила её опять выпрямиться:
«Я стану целовать его, а он откусит мне нос».
Елена всмотрелась, – в тусклых, едва живых глазах парня слабо мерцал отблеск какой-то злой мысли.
Парень хрипел:
— Целуй, стерьва. Травить умела, умей проститься.
Елена склонилась к нему, пружинно сгибая в локтях упёртые в землю руки и готовая каждую секунду отпрянуть. Она быстро поцеловала парня в губы, и в тот же миг зубы его судорожно лязгнули. Укусить он не успел, – лицо Елены было уже далеко. Он забился руками, ногами, задёргался всем телом. Только хриплый, прерывающийся рёв вылетал из его горла. Глаза смотрели, мёртвые, уже не видя.
Елена пугливо проводила руками по лицу, – нет ли крови. Думала, что, может быть, он успел укусить её и только в первый момент она не чувствует боли. Но крови не было, и боль не приходила. Елена успокоилась. Подумала:
«Сейчас это кончится».
Она села поодаль, боком к умирающему, охватила колена руками, смотрела на деревья за рекою, прислушивалась, ждала. Изредка бросала короткий взгляд в ту сторону, где лежал он.
XVI.
Минуты шли за минутами, но это не кончалось. Парень корчился в судорогах, хрипел, вращал мёртвыми глазами, и уже лицо его приняло цвет истлевших почти до черноты, но всё ещё зелёных листьев, – но всё ещё был жив.
Елена тоскливо огляделась кругом. Лес был тих, как всегда. Только слышался весёлый, гулко-звучный плеск воды на камнях в быстрой речке. Даже ветер не разводил широкого гула в далёких лесных вершинах от опушки.
На версту кругом нигде не было живой души, – но как пришёл этот, чтобы погибнуть, так мог прийти и другой, чтобы погибла Елена. Елена подумала, что пора кончать. Но как? Она быстро взвесила несколько возможностей и остановилась на одной. И тотчас же начала действовать.
Елена подошла к лежащей на земле корзинке. Рядом с корзинкой на земле валялась ещё не развёрнутая салфетка. Елена подняла салфетку, расправила её, подошла к парню. Рассчитала точно все свои движения. Потом Елена быстро опустилась коленями на грудь умирающего, накинула салфетку на его лицо, надавила её пальцами обеих рук на его рот и ноздри и налегла всею тяжестью тела на свои умерщвляющие руки.
Когда Елена почувствовала, что под руками её только труп, голова её закружилась. Елена тяжело свалилась на землю рядом с трупом. В полузабытьи пролежала она с полчаса, и её нежная, слегка загорелая рука лежала на грязных лохмотьях, и кончик её лёгкой, красивой ноги прикасался к чёрной, громадной ступне умерщвлённого.
Сквозь полуопущенные ресницы увидела она, как из-за деревьев на берегу вышел Пасходин. Сердце её замерло от ужаса. Бежать! Но руки и ноги не двигались, тело не повиновалось бешеным усилиям её воли. Таиться, – может быть, не увидит.
Но в эту минуту глаза Пасходина устремились на Елену и с обычным тупым упорством приковались к ней. Не спуская с неё тяжёлого взора, он подошёл к ней и сказал своим обычным, деревянным и в то же время слащавым голосом:
— Ещё раз обращаюсь к вам, Елена Алексеевна как к интеллигентной женщине.
Елена с ужасом подумала, что сейчас Пасходин увидит труп, и что он уже видит её слишком высоко открытые ноги. Она попыталась повернуться в сторону от трупа, чтобы встать и увести его подальше. Но как она ни напрягала все свои силы, она не могла сделать ни малейшего движения, – словно кто-то злой и проказливый перерезал провод от её воли к её нервам.
А Пасходин упрямо повторял:
— Отдайте мне мой яд!
«Кошмар!» – подумала Елена.
И от мысли ей вдруг стало радостно. Но всё же проснуться, проснуться!
Бессильна была скованная воля, бессильно лежало оцепенелое тело.
И вот Пасходин отвёл свои глаза от неё и увидел труп. Он заговорил плачущим голосом:
— Этому мальчику вы отдали мой яд! Зачем вы отдали этому мальчику мой яд?
Странно хныкая, он повернулся и стал уходить. Елена подумала:
«Скажет людям».
И страх снова охватил её. Внезапно выйдя из своего тягостного оцепенения, она вскочила, огляделась вокруг, – где же Пасходин? Но никого нигде вблизи не было, не слышно было ничьих шагов. Елена с облегчением вздохнула, – кошмар, только кошмар! И кто же, как не Пасходин с его тяжёлым, тупым взглядом способен быть явлением кошмара?
XVII.
Однако надобно прибрать. Елена схватила бело мерцавшую на тёмных мхах бутылку, – водка почти вся вытекла, впиталась в землю. Елена швырнула бутылку в реку. Лёгкий всплеск донёсся. Всё остальное быстро посовала в корзинку, – салфетку дома сжечь, курицу, огурцы где-нибудь в лесу забросить в дикие заплетения кустарников.
Потом забота самая тяжёлая, – убрать труп. Елена потащила его к реке, волоком по земле. Очень тяжело было, труп словно прилипал к земле и даже на склоне берега цеплялся за кусты, за корни. И противно было смотреть близко в лицо трупа, волоча его под мышки. А за ноги тащить было ещё труднее.
Несколько раз Елена садилась на землю отдохнуть и плакала от усталости и от страха. Ей казалось, что больше часа прошло, пока её ноги не ступили на мокрый песок береговой, смешанный с вязкою глиною.
Ещё одно отчаянное усилие, – и голова трупа окунулась затылком в воду. Тогда Елена проворно разделась, вошла в воду и потащила за собою труп. Ногам было жёстко от прибрежных камней, остро и больно вдавливавшихся в кожу, – но зато труп всё легчал. Вот уже он покатился по камням, поворачиваясь с боку на бок, – вот повлёкся быстрым течением по речному дну, – вот скрылся из глаз. Елена оделась, поднялась наверх, захватила корзинку и пошла домой.
XVIII.
Вечером за ужином Елена смотрела на Скрынина влюблёнными глазами. Всё в нём казалось ей чрезвычайно изысканным, элегантным. Самая томность и вялость его имели для неё теперь очаровательную прелесть.
Ночью Елена пришла к мужу, как уже давно не приходила. Она была с ним так нежна и обнимала его с такою страстностью, как это бывало только в первые дни их увенчанной любви.
И потому Скрынин нисколько не удивился, когда узнал в своё время, что Елена беременна. В своё время с гордостью отца он взял на руки новорождённого, который потом рос красивым, сильным и весёлым мальчиком.
Дитя, которое никогда не узнает о своём безымённом отце.
Фёдор Сологуб
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи