Деревянная скульптура провинциального резчика по дереву Ивана Михайловича Абаляева (1901–1941) давно вошла в золотой фонд наивного искусства России. Его работа «Праздник в доме хозяина крупной мастерской» показана во «Всемирной энциклопедии наивного искусства», изданной ещё в Югославии. Вырезанные сапожным ножом скульптуры провинциального резчика придают сегодня Кимрскому краеведческому музею неповторимый колорит. Автор с удивительной правдой и сочувствием отразил в них жизнь и быт кимрских кустарей-сапожников – ведь автор родился в деревне Нутрома Корчевского уезда (ныне Кимрского района Тверской области) в семье сапожника, с ранних лет познал тяжесть труда, жестокость законов «сапожного царства».
На Ивана Абаляева, признаюсь, обратил внимание, прочитав о нём во «Всемирной энциклопедии наивного искусства». Там же увидел его работу «Праздник в доме хозяина крупной мастерской». Правда, ранее я не раз видел другую его скульптуру – «Кустарь-башмачник за работой» в музее в Кимрах, но в искренность её тогда как-то не поверилось. Эта «деревянная картина» открывала постоянную экспозицию о нелёгкой доле сапожника-кустаря до революции. В стеклянном кубе, где обычно держат образцы местной фауны – чучела лосей и медведей, – сидел одетый в лохмотья сапожник. Он сидел в углу избушки на «липке», особой табуретке сапожников, тачал башмак. Бедность, забитость и нищета кричали отовсюду, о каком-то эстетическом чувстве и речи не шло. Башмачник казался пособием к очеркам Максимова или Успенского, а то и к работам Ленина о развитии капитализма в России, обильно здесь цитировавшегося, и скорее смахивал на куклу или восковую фигуру, чем на произведение искусства, столько увидел я в нём тогда натурализма и этнографии.
Иван Абаляев
«Кустарь-башмачник за работой»
В белградской энциклопедии мелькнул другой Абаляев: за передвижническим сюжетом «Праздника в доме хозяина крупной мастерской» брезжила попытка рассказать то, о чём классическая скульптура молчит: о мечте народной. Праздничное застолье не только обличало гостей. Запоминались выражения лиц, самобытные характеры богатых сапожников и торговцев обувью, скупо, но точно переданы отношения между гостями и хозяином, к которому гости тянули рюмки. Вот хозяйка, смачно пьёт чай из блюдечка, а вот не рассчитавший сил бородач свалился со стула на пол и ждёт с пьяной лукавинкой на лице, когда молодуха-служанка поможет ему подняться. Бороды гостей напоминали, что обувью в Кимрах торговали купцы-старообрядцы. Это они, верно, и были, их, верно, и угощал хозяин, чтобы укрепить деловые отношения. Добавим к тому: в Кимрах была одна из крупнейших старообрядческих общин в России. Словом, скульптор представал скорее бытописателем, чем обличителем.
Иван Абаляев
«Праздник в доме хозяина крупной мастерской»
Абаляев – самоучка, по его работам трудно что-то сказать о школе. Даже так: в общепринятом смысле школы не было. Хотя и допускаю, что скульптор такого уровня, каким он стал, мог подсмотреть, позаимствовать многие секреты резьбы по дереву у калязинских резчиков, выполнявших церковные заказы по всей Тверской губернии. Они резали сложные иконостасы, головки ангелов, рамы и другое. Целомудренность эстетики Абаляева (у него начисто отсутствует обнажённая натура) допускает и это. Да ведь и кимрские резчики были не из последних. В нашей области не найти города, изукрашенного деревянной резьбой так, как Кимры. И ещё один штрих: в детстве Абаляева поразила книга с иллюстрациями передвижников, какое-то время он страстно её копировал. Влияние передвижников, кстати, наиболее заметно в его творчестве. Но он занялся скульптурой. Хотя, в 1930-е годы пробовал себя и в живописи. Кимрский музей хранит его пейзаж с крестьянками, поднимающими лён, но манера, в которой он написан, выдаёт в живописце скульптора, настолько фигуры крестьянок монументальны и обобщены. От этюда веет мощью, архаикой, первобытной силой и догадкой, что при других обстоятельствах Абаляев мог бы стать и незаурядным живописцем.
Просто резьба по дереву была ему, видно, ближе.
Уже в первых работах Абаляева налицо виртуозное владение и материалом, и инструментом – обыкновенным сапожным ножом. Счастливый случай свёл художника с директором Кимрского музея Николаем Шокиным, который увидел в нём следы несомненного дарования, стал давать Абаляеву заказы и везде хвалить его талант. Он первым отважился покупать его работы в музей, организовывал ему выставки в Кимрах и Калинине, посылал в Москву в творческие командировки – в музеи и картинные галереи, устраивал встречи с крупнейшими советскими скульпторами и живописцами, с Верой Мухиной и Мартиросом Сарьяном, в частности. Вряд ли уроки мастеров пошли Абаляеву на пользу, так как в конце 1930-х годов заметен уход от себя самого, от наивного натурализма. Видны потуги овладения секретами анатомии и методом соцреализма, желание превратиться из самоучки в профессионала, что бросается в глаза при взгляде на фигуры «Футболиста» или «Пионеров». Путь этот был бы для Абаляева губительным, он отрывал художника и от среды, которую доподлинно знал, и от народной эстетики, которую впитал с детства. Преодолеть его или остаться самим собой удавалось немногим самородкам. Удалось ли Абаляеву, мы никогда не узнаем, так как в 1941-м он ушёл добровольцем на фронт, где без вести пропал.
Иван Михайлович Абаляев
В 1940-м году, после выставки деревянных работ Абаляева в Калинине, выходит книга искусствоведа С. Н. Юренева «Кимрский резчик по дереву Абаляев», творчество его приобретает известность. И не только в Твери, но и в Москве, и за рубежом.
Что касается «идеологии» творчества, то и здесь не всё получалось однозначно и просто. Не вызывает, повторюсь, сомнения влияние на Абаляева творчества передвижников. Натуральная школа и школа русского критического реализма видны отчётливо. Уловите, как идут в работу отходники-пастухи, и вам помстится что-то перовское из его знаменитой «Тройки». О родстве с ними говорят даже названия абаляевских работ: «Кустарь-башмачник за работой», «Кимрский базар», «Отходники», «Праздник в семье простого кустаря-сапожника», «Встреча с хозяином», «Кустарь бьёт свою жену» и многие другие, что тоже связано с эпохой, в которую он творил.
Но внимательный взгляд увидит, что Абаляев – не бытовик. Истоки пафоса у художника Абаляева, на мой опять же взгляд, нужно искать в религии. Кимрский край и Калязинский уезд до революции 1917 года были краем поповского старообрядчества, по мнению о. Владимира Чугунова наиболее «ранней, строгой, австрийской его ветви». На пятачке земли, которая на карте легко покрывается почтовой маркой, кипела напряжённая религиозная жизнь, мечталось о спасении человечества из пут стяжательства, насилия, обмана и всего того, что нёс российскому крестьянству капитализм. Но по иронии судьбы наступление капитализма на Россию как раз и осуществлялось через старообрядчество. И не только на Урале, где царствовали Строгановы, но и в Твери, где открывались ткацкие фабрики Морозовых, в Кимрах и Калязине, где на купцов-стяжателей из старообрядцев трудились тысячи и тысячи тверских сапожников и башмачников.
И именно старообрядчеству мы обязаны вдохновенности в прозе фантастического реализма Сергея Клычкова, в романах Макара Рыбакова, рассказах Василия Никифорова-Волгина, писателей-кимряков вышедших из старообрядческой среды. Василий Акимович (Иоакимович) Никифоров родился в сельце Маркуши Калязинского уезда Тверской области, в семье потомственного сапожника. (Маркуши сегодня отошло Кимрскому району, расположено в 10 километрах от Кимр.) Здесь Василий окончил начальную школу, а так как продолжить дальнейшее образование первенца у многодетной семьи не было средств, он занялся самообразованием. Удивительно то, что в крохотном сельце, в бедной семье горького пьяницы юноша смог увлечься философией, историей, логикой, русской литературой, богословием. То был поиск духовного пути. Поиск этот увёл семью будущего писателя в Эстонию, выпестовал из юноши крупного религиозного писателя. Удивительно, что село Маркуши оказалось родиной ещё одного талантливого кимрского писателя Макара Андреевича Рыбакова. Случайно ли, что десятью годами раньше и тоже в семье сапожника здесь появился на свет автор известных романов о жизни и быте кимрских сапожников: «Лихолетье», «Бурелом» и «Пробуждение», а в 20 верстах от Маркушей, в Дубровках, родился выдающийся русский поэт и романист Сергей Клычков? И тоже в семье сапожника!.. Влияние старообрядчества на религиозную мысль и художественное творчество этих писателей ещё ждёт исследователя. И если статистика подсчитала, что Государственная Дума, добившаяся от Николая II отречения от престола, на две трети состояла из старообрядцев, то сила влияния старообрядчества на мировоззрение советского человека ещё далеко не измерена. Да ведь и религиозный протест, с которым официальное православие так долго боролось, в годы революции и гражданской войны в России подпитывал пассионарность трудящихся масс. (Кстати, восстание Емельяна Пугачёва особую поддержку и духовную подпитку находило в раскольнических селениях на Иргизе.) Странничество, поиски рая на земле, неприятие эгоизма и стяжательства и жажда исцеления от тёмной силы первородного греха и борьба с ним не в церкви, с помощью батюшки и исповеданий, а в тайной молельной и в жизни, можно рассматривать как протестное религиозное движение в лоне официального православия. Ведь и большевизм питался неудавшимися семинаристами от Джугашвили до Дзержинского и от Тодорского до Молотова. Религиозные искания старообрядцев пронизывают творчество трёх знаменитых тверских писателей первой половины прошлого века: Сергея Клычкова, Василий Никифорова-Волгина и Макара Рыбакова. Писателей, которые можно сказать олицетворяют три основных течения старообрядческой мысли тех лет. От мифологизации и поэтизации патриархальных и языческих устоев крестьянской веры в романах Клычкова и пролетарской решимости построить на земле рай в книгах Макара Рыбакова до идеализации религиозного странничества, в книгах оторванного от русской почвы Василия Никифорова-Волгина. Неподалеку от Маркушей родился и замечательный скульптор Абаляев…
Скульптура Абаляева пронизана светом сострадания к маленькому человеку: обманутому, обворованному, с котомкой за спиной, с согнутой над липкой спиной.
В 1930-е годы семена критического реализма и революционно-освободительного движения пали на почву повального очернительства прошлого «царской» России. Классовый подход, но окрашенный религиозными исканиями, найдём мы и у Абаляева, ведь он был сыном своего времени, жил и творил в годы уничтожения кустарного и насаждения артельного производства. Хотя Абаляев, как и Макар Рыбаков, не мог не знать, что вопиющей бедности среди трудовых классов в Кимрах, этой обувной столицы России, в начале ХХ века уже не было, что кустари низшего класса одевались здесь почти также модно и дорого, как и люди, по крайней мере, среднего класса, что на обед у них подавались и говядина, и пироги, а не картошка «в мундире», о чём Абаляеву легко было прочесть в книгах Столярова и Лебедева о Кимрах, книгах, имевшихся в библиотеке Кимрского музея. Да Абаляев и сам наверняка об этом помнил. Но он был ещё и сыном кимрских старобрядцев, в сердце которого стучал пепел сгоревших за сапожным ремеслом религиозных надежд его родных, знакомых, братьев по ремеслу обрести «царствие Твое яко на небеси и на земли». Он не мог простить миру наживы и капитала жестокости хозяина, пьянства кустаря, слезу побитого подмастерья, материнской тоски по своему чаду, отданному в люди, как не простил этого в своих книгах другой кимрский сапожник, Макар Рыбаков. Да ведь и чеховский сапожный подмастерье Ванька Жуков – лицо совсем невыдуманное, а «слеза ребёнка» – это обязательная оборотная сторона всякого, в том числе и российского капитализма. Абаляев ненавидел этот строй всей душой, его детские скульптурные образы поразительны по чистоте и душевности, западая в самоё сердце, они вызывают в нас ассоциации с лучшими детскими образами Диккенса. Это ангелы, которых завтра посадят забивать гвозди в подошвы за пустую похлёбку, и моцарты, которым вместо струн суждено натягивать дратву. Капитализм делает это со своими детьми с удовольствием и лёгкостью. Об этом же мы можем прочесть и в романах Макара Рыбакова, и в судьбе Сергея Клычкова, побитого родителем в Александровском саду у московского Кремля за то, что не сдал экзаменов в реальное училище, и спасённого для русской литературы Модестом Ильичём Чайковским.
Поразительно также, что сострадание, возникающее в наших сердца при взгляде на маленьких деревянных подмастерьев сапожной столицы, замолкает, когда мы видим детей, одетых в пионерские формы. Деловых, с портфельчиками в руках, этаких подмастерьев по ремеслу Бываловых из фильма «Волга-Волга». Другие времена, другая одежда, другая пластика, другие ценности, другие чувства. И полное равнодушие к работам, как к плакату.
Иван Абаляев
«Пионеры идут в школу»
Скульптуру Абаляева роднит с живописью не только и не столько её «раскрашенность», сколько стремление запечатлеть «души изменчивой приметы», стремление ей несвойственное, так как объект – её тело, а не душа. Но скульптура Абаляева религиозна. Тело на ней всегда скрыто одеждой: тулупом или пиджаком, полушубком или курткой, платьем или платком; на ногах, сообразно с погодой, валенки, лапти, сапоги или башмаки; в общем, всё, что классическая скульптура обнажала, у Абаляева одето и покрашено. Всё, кроме лица, и вот как раз на него и обращает внимание художник. Самодовольство и покорность, робость и лукавство, озлобленность и страх – всё это мы без труда отыщем на лицах персонажей Абаляева. Так поражать умеет только религиозная скульптура. Скрытое под одеждой тело с беспощадной выразительностью выдаёт характер и социальную роль персонажей: самодурство хозяина, заискивающую просительность матери, отдающей в учение своих детей, усталость кустаря, присевшего отдохнуть, и костлявую удаль подвыпившего старика, намерившегося тряхнуть стариной, дать трепака.
Иван Абаляев
«Отходники»
Долгое внимание удерживает на себе одна из лучших, знаковых работ Абаляева «Странник». В отличие от другой композиции, названной скульптором «Отходники», на которой мы видим путников, мужиков целеустремлённо идущих в город на заработки, Странник идёт от людей, к цели Небесной. Это были те, кто не принял изменений ни в церковном обряде, ни в новом гражданском праве, ни в жизни. В России словом «странник» чаще всего называли старообрядца из секты бегунов. Бегун, не имел жилья, паспорта, не работал. Его бы можно назвать бомжем, но от современных бомжей, также не принимающих новый общественный порядок, странников отличала святая вера в то, что спасение человека от Антихриста возможно лишь при полном разрыве с миром. Причём, вера эта поддерживалась в крестьянском и даже в городском обществах. Страники делились на «жиловых», «странноприимцев» или «пристанодержателей», в обязанность которым входит давать пристанище странствующим, и «мироотреченцев». «Жиловые» укрывали странников в специальных потайных помещениях (схронах), а в случае смерти бегуна должны были его похоронить. Хоронили бегунов в сараях, погребах, в лесу, но не на кладбище. Гробы не использовали, хоронили в саване или рогоже. Места захоронений не отмечались. Всякую власть они считали «апокалиптическим зверем», иконы – властью гражданской, тело – властью церковной. Официальная церковь также считается у бегунов еретический и категорически отвергается. В 30-е годы XIX века среди старообрядцев появилась весть, что древнее благочестие сохранено на Дальнем Востоке, на «Белых водах, в Опаньском государстве». Туда и двинулись массы бегунов. Старообрядческими географами был составлен даже специальный «атлас» путешествия на Беловодье. Незначительное число бегунов есть и сегодня. Это мелкие разрозненные секты, порвавшие с гражданскими и церковными законами и скрывающиеся в глухих местах Сибири и северного Урала.
Иван Абаляев
«Странник»
Устремлённое вдаль лицо «Странника», быть может, лучшей скульптуры Абаляева, открывает нам, что смотрит странник в себя, что та даль, куда он так пристально вглядывается, находится внутри него самого. Там царствие Божие. Там. Его он защищает от корыстных людей своим побегом.
И почему-то пригрезится, глядя на странника, что тот лобастый упрямый подросток, отданный матерью в люди, когда подрастёт, ещё покажет себя. А жестокий и жадный хозяин ещё хватит с ним лиха. Не смирится тот мальчик с нуждой, помыканиями, беспросветной работой, горбом, пьянством, собачьей жизнью, нищетой, робостью перед самодовольством вечно обмеривающего и обманывающего мерзавца… Ибо Тот, Кто пришёл, не нарушить пришёл, но исполнить.
И эта догадка подскажет нам, что интерес к творчеству Абаляева будет всё пристальней, а сам он – всё современней.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи