Было у Ивана Алехова три сына. Старшего он назвал Леонардом, среднего – Радомиром, а младшего – Генрихом…
После знакомства со средним, Радомиром, я долго размышлял: какая муха укусила крестьянского сына Ивана да ещё и Ивановича Алехова, что он дал своим сыновьям такие странные, диковинные, нерусские имена? На помощь пришёл Радомир.
— Миша! Отец наш был советским служащим и атеистом. Вот и назвал именами, которых нет в святцах. Зато мама была из очень божественной семьи, из старинного крестьянского рода Чумаковых. Она всех нас перекрестила. Леонарда окрестила в Леонида, Генриха в Геннадия, а меня в Ардалиона, и звала нас соответственно Лёня, Геня и Радик, потому что в просторечье редкое моё имя звучало как Радалион…
Вот они стоят на фотографии 1955 года вокруг матери Марии Михайловны. Отца уже давно нет, умер в 1939-м, младшие вообще едва помнят его, поднимала сынов одна, потом они, как все послевоенные дети времени, пробивались сами. Здесь старшие уже пробились. Леонард добродушен, он многообещающий художник. Радомир строг, как и подобает офицеру сапёрных войск. Генрих задумчив, он на перепутье. В десятом классе завёл знакомство с местным батюшкой Владимиром (будущим настоятелем Ниловой Пустыни архимандритом Вассианом), и тот рекомендовал его в Ленинградскую духовную семинарию. Поступил. Леонард, узнав о том, приехал в семинарию, посмотрел, как живут и чему учатся семинаристы, и, взяв Генриха за руку, увёл его из семинарии, со словами: «Пойдём отсюда. Это не для нас, Алеховых». Теперь младший собирается в ЛГИТМиК, на кинорежиссёра. Словом, все трое связали судьбу с искусством. Генрих стал кинорежиссёром, закончил трудовую биографию кинодокументалистом на «Ленфильме».
А если бы старший знал, что последней работой его будет триптих «Несение креста», который так и останется незаконченным, и который доведётся дописывать Радомиру, быть может, и не забрал бы младшего из духовной семинарии…
Радомир Иванович Алехов
Радомир сам нашёл меня, пригласил на Селигер в деревню Конец. К тому времени его брат Леонард умер, душа Радомира рвалась сделать в память о брате что-то хорошее, вечное. В Конце у него небольшой домишко с огородом, спускавшимся прямо к заливу. Плотники, скорее всего, задумывали срубить баню, а художник сотворил из сруба домишко. Сложил мудрёную печку-камин о двух топках и одной трубе: что-то вроде сказочного тянитолкая. С кухни голландка, с полатями над ней, замёрзшие на рыбалке кости погреть, а с комнатки красавец-камин: посиживай в сырую холодную погоду, мечтай, глядя на живой огонь.
Приехал я наобум, без звонка и письма, и на счастье не только нашёл хозяина дома, но застал его идущим с рыбалки от озера, с уловом крупных и пузастых ершей. Мы обнялись и прямо на крыльце стали готовить уху. Чистя пузатеньких, колючих, как ежи, ершей, красными околышами плавников похожих на пленных солдат Водяного, Радомир поговаривал:
— Никому не верь, что ёрш – сорная рыба. Для осташа нет ухи гуще и вкусней, чем ершовая. Недаром нас ершеедами звали. Ёрш маленький, костлявый, а смотри, сколько икры в нём! Как в осетре! О вкусе и не говорю. Осетру не сравниться. Недаром их в осетровую уху добавляли. Уха осетровая, а юшка ершовая!.. У кого толчина в голове есть, тот ерша никогда из садка не выбросит.
Уха и правда получилась на славу: густая, наваристая, с блёстками жира. По такому случаю хозяин достал махонькую бутылочку настойки из местных трав, и мы махнули перед ухой по пробочке, которой завинчивалась бутылка. Радомир совсем разоткровенничался и даже выдал мне две секретные косточки, которые следует вытаскивать из варёного ерша, чтобы его можно было жевать, не опасаясь костей, что, как я понял, для коренного осташа было всё равно, что выдать гостайну, а для меня – посвящением в ершееды.
После завтрака мы вышли во двор. Стоял апрель, дивный, солнечный, сухой, уже первая бабочка совершала облёт, жёлтыми глазками таращилась из сухой травы мать-и-мачеха. Радомир выбросил на огород потроха и кости от ухи, тотчас, как в сказке, с шеста откликнулась ворона: «Кар»!
— Ну, хитрюга! – отреагировал Радомир. — Она меня ещё на озере заметила, всё вычислила, потом мы завтракали, а она ждала на крыше, слушала, как мы ложками стучали. Теперь торопит: уходите, дескать, дайте и мне спокойно поесть. Воровка, конечно, но до чего умна! Я как-то почистил щучек, пошёл за сковородой. Возвращаюсь – одной нет. Я туда, сюда – как сквозь землю провалилась, потом слышу: «Кар». Не ищи, мол. А то раз пирог матушкин стащила прямо с пакетом. Унесла в угол огорода, и с дружком этот пирог умяли.
После чая и мытья посуды, как это и полагается у настоящих художников, Радомир стал мне показывать свои работы. Живопись его искусствоведы причисляют к наивной. У него свой узнаваемый почерк, своя манера письма, свои излюбленные цвета – голубой и зелёный, белый и оранжевый. На его полотнах – прекрасный, добрый, разумный мир природы и такие же прекрасные, добрые, разумные творения человеческих рук. Там всегда светит солнце, цветут цветы, идут белые снеги, покойно отражают божий мир озёрные воды, плывут тихие, как белые лебеди облака. На фоне этой вечной красы он и прошлое пишет – церкви, монастыри, кремли, исторические памятники русского зодчества, реже – деревенские избы, и совсем редко индустриальный пейзаж. Ради этого он объездил все святые уголки Селигерии, Подмосковья, был в Сибири, на русском Севере, в Туле, в Рязани, в Смоленске. Но историческое прошлое у него заколдовано под златотканым покровом настоящего: вечно прекрасного, солнечного, наивно-детского, за которым подлинная история только угадывается. Колокольни и храмы у него похожи на сказочные, украшенные куполами ёлки, а стены старинных русских крепостей неприступны и необоримы.
Путь его в искусстве мало чем отличался от путей художников с народными представлениями о прекрасном… Он начал заниматься живописью поздно, в 57 лет. Хотел побудить к творчеству брата Леонарда, который в 1980-х годах забросил живопись и ушёл в педагогику. До того Радомир кисти в руках не держал, хотя что такое перспектива знал, так как учился военной топографии и умел профессионально чертить. (Вот откуда на фоне его наивного пейзажа профессионально точные фронтальные изображения архитектуры!)
Первые уроки брал то у Леонарда, то у одной московской художницы, почувствовавшей в его этюдах божью искру и ободрившей его первые шаги. Увлечение оказалось столь серьёзным, что разом померкли все прежние интересы. Быть может, кому-то это покажется странным, но преподаватель московских вузов Алехов до 57 лет продолжал искать себя, обретая новые профессии и становясь то экскурсоводом, то киномехаником на турбазе, то судьёй по спортивному ориентированию, то массажистом. За 15 лет, начиная с 1971, он закончил курсы: старших инструкторов туристических маршрутов, по подготовке экскурсоводов г. Москвы, высшие лесные Главлесхоза РСФСР, по лечебному массажу в мединституте им. Семашко в г. Москве, электрогазосварщиков в г. Люберцы. А ещё он дипломированный лектор, киномеханик, профессиональный судья республиканской категории по спортивному ориентированию и мастер спорта по мототуризму. Он член СХ России и Международной федерации художников (1997). Создатель в сёлах Ботове и Сороге Осташковского района картинных галерей братьев Алеховых. (Покойный старший брат Леонард тоже художник, скульптор.) Персональные выставки проводились в Осташкове, Твери, Москве, Люберцах, Архангельске, Северодвинске и других городах и селах России. Он помогал организовывать выставки провинциальных художников в Москве и провинции. Как организатору выставок в провинции благотворительный фонд «Синергия» (Москва) в одной из своих галерей в Москве установил бронзовый бюст Р. Алехова (скульптор Вадим Кириллов). Живописные работы Алехова искусствоведы относят к явлению «фантастического реализма». Он пишет пейзажи родной Селигерии, храмы, крепости, монастыри, получает на это благословение от Патриарха Московского и всея Руси Алексия II.
Радомир Алехов.
«Ачаирский монастырь»
(Оргалит, масло.)
Отныне всю энергию он отдаёт творчеству и выставкам. Размах его деятельности меня, признаться, поразил. Первая персональная прошла на турбазе «Рассвет» в 1989 году, за ней выставка в зале искусств г. Осташкова, через год в Осташковском музее, потом в Торжке, потом в зале искусств Тверской областной библиотеки, а там пошло и поехало… В Москве, в совхозе «Луховицкий», в Люберцах, в Пено, на о. Хачин, в д. Сорога, на о. Городомля, в музее Лизы Чайкиной в Твери, на базе отдыха «Сокол», в выставочном зале СХ России в Москве, в Северодвинске Архангельской области, в Новозыбкове, Брянске, Архангельске, в Нелидове, в д. Ботово, в д. Конец, на Каширке и т. д. Всего за 15 лет более 50 выставок, большинство персональных. Причём, он сам договаривается о выставке, сам загружает свой «Москвич» картинами, сам привозит, сам развешивает картины, сам же и демонтирует выставку.
Радомир Иванович убеждён, что Селигер разумное существо. За добрые дела милует, за злые – наказывает и даже карает. Во всяком случае, природа только тогда творит человеку зло, когда он перед ней провинился.
— Селигер не прощает корысти и жадности, – говорил он уверенно. — Рыбачит человек для себя, для семьи, для родных – всё у него в порядке, всё хорошо. Но если зарвался, начал жадничать, браконьерить, мерить всё деньгой, выгодой – он накажет, будь спок. Такой или утонет, или в сетях запутается, или его током убьёт, или лодка перевернётся, или пьяный на льду замёрзнет.
То, что эта мысль им выношена, убедился на другой же день. Утром мы поехали на остров Хачин, где в деревне Конево у Радомира зимовала рыбацкая хижина. Там, на турбазе «Сокол» у Алехова припрятана самодельная фанерная лодка, на которой мы, если не подвернётся моторной, намеревались добраться до острова.
Погода стояла чудная. Озеро уже освободилось от льда, лёгкий туман заслонял неяркое солнце, облака плавали в тихой покойной воде рядом с редкими белыми льдинами: всё как в сказке, как на картинах самого Радомира Алехова. Но этот чудесный расписной покров молодого апрельского дня, наброшенный на озеро, оказался обманным. Знакомый Алехову рыбак отказался везти нас на остров на моторе, потому что за ночь в залив нанесло с Селигера льда. Радомир опять вспомнил о своей посудине.
— А крепкий ли лёд? – спросил он рыбака.
— Шуга, но винт сломаешь запросто, – ответил рыбак.
— А если на вёслах?
— Да на вёслах пройдёшь.
— Ну и ладно. Не знаешь, стоит моя лодка?
— Стоит, – усмехнулся рыбак. — Кто на неё позарится.
Увидев лодку, я вспомнил его усмешку. Лодка была дырявой, с пробитым то ли ледорубом, то ли пешнёй днищем. Хозяина это не огорчило. «Была бы целая, давно утащили», — резюмировал он, и, походив вокруг, перевернул лодку на киль. Изнутри вид был поприличней, и дыра под отщепом слоя фанеры казалась не такой уродливой.
— Ты знаешь, – поколебался он. — А давай спустим лодку на воду и посмотрим.
— А чего смотреть – дыра ведь!
— Ну, посмотрим… А вдруг?
Посмотрели. В дыру тут же хлынула вода. Мы выдернули лодку обратно на берег и перевернули вверх днищем, чтобы вылилась вода.
По его просьбе я сбегал на берег и принёс тарную доску длиной сантиметров 60-70.
— Садись в лодку и прижми доску над дырой ногой, – объяснил он. — Отплывём метра на три от берега и посмотрим, как она поведёт себя.
Отплыли. В невидимые под дощечкой щелки вода всё-таки пошла, вскоре её набралось пальца на два. Алехова эта течь не смутила. Причалив к берегу, он быстро побросал в лодку рюкзаки, а меня попросил захватить валявшуюся на берегу ржавую консервную банку, чтобы ей на ходу отчерпывать из лодки воду.
— Тут недалеко, – успокоил он, когда отплыли. — Километра полтора, полчаса езды.
Нога у меня словно приклеилась к дощечке, я давил на неё из всех сил.
— Ты не очень дави, – заметив моё чрезмерное усердие, заметил он с опаской. — Не продавить бы днище, фанерное всё-таки. То есть, надавливай, конечно, течь надо сдерживать, но не так чтобы. Лучше поэнергичней отчерпывай.
Метрах в трёхстах от берега я окончательно понял, что дивный голубой покров этого апрельского дня, наброшенный на озеро, скрывает под собой смертную ледяную воду, а шуга, которая издалека сияла разноцветными пучками колючих лучей, оказалась острыми ледяными конусами высотой до полуметра и весом с добрую двухпудовую гирю. Они зловеще, как плавающие мины, колыхались в тёмной ледяной воде сине-зелёными скоплениями, и приходилось буквально бороздить по ним нашим жалким днищем. Острые ледяные кристаллы довольно увесисто колотили лодчонку снизу, и удары эти я явственно ощущал пяткой. Да и Алехов почувствовал это, хотя виду и не подавал, но, гребя, нервно поглядывал вперёд, стараясь направить лодку по чистой воде.
Спустя сорок минут, выделив добрую порцию адреналина, мы всё же добрались до его хижины в дерене Конево и с облегчением вздохнули. А Радомир вдруг вывод сделал:
— Мы озеру зла не делали, за что нас карать? Вот если бы щуку били, или ещё что…
Но почему-то живопись его лишена трагических противоречий, мифологем, сюжетов.
Она по-детски наивна, светла, радостна, по-детски мудра. Так любящий сын видит свою мать: самой красивой и самой доброй, отбрасывая самоё мысль о том, что она бывает и печальна, и строга, и стара. А ведь кем он только ни был за свою жизнь: сапёром, минёром, испытателем, киномехаником, судьей республиканской категории, преподавателем московских вузов!.. Работал испытателем на ковровском мотоциклетном заводе «Восход», объездил всю страну, не раз попадал в безвыходные положения, Не раз и прекрасная, любимая им природа обходилась с ним жестоко, приводя своего любящего сына на край гибели. Однажды зимой, объезжая мотоцикл, он чуть не замёрз в Коми ССР, заблудившись в тундре. Хорошо, мимо проезжал какой-то чукча на снегоходе и подобрал его, отогрел в чуме.
Ничего этого вы в его работах не найдёте. И не единой жалобы на природу-мать.
Помню, как возражал он против моей операции, призывал подождать, пролечиться голоданием, народными средствами. Чувствуя важность момента, приехал ко мне с Селигера:
— От операции откажись. Едем ко мне на остров, лечимся земляникой, народными средствами. Купим щенков, будешь есть щенячье мясо. Щенков жалко? А жить хочешь? Корейцы едят для желудка, а ты во спасение. Один не сможешь, я готов с тобой есть. Бог простит.
Радомир после операции пришёл ко мне с первой земляникой, уже красной, как кровь. Сам собирал в Коневе. Вошёл в палату в своём дешёвеньком китайском хлопчатобумажном жилете с десятком карманов на молниях, потёртых джинсах и кроссовках, с рюкзаком за спиной, сразу повеяло жизнью. А когда достал из рюкзака поллитровую баночку коневской земляники и по палате разлился божественный земляничный запах, покорил всех окончательно, у всех заблестели глаза.
Трудно было поверить, что три месяца назад я ездил к нему на остров «за кислородом». Мы едва добрались до его хижины на острове, где я целую неделю «набирался кислорода». Пили берёзовый сок, ходили в валенках по лесному насту, слушали ручьи под сугробами, но кислород не помог. Мысль была вялой, будто укутанной в вату, ночью меня сжигала бессонница. Вдобавок по ночам я стал явственно слышать скрип уключин с озера. Будто гребёт кто-то против волн прямиком на остров:
— Не должно бы кому-то плыть, – тревожно успокаивал мои фантазии Радомир, – браконьерам ещё рано, протока не совсем очистилась. Неоткуда им взяться…
— Ну, тогда Харон гребёт, – шутил я по утрам, пугая Радомира, а ночью снова слышал, размеренный скрип.
…И вот лежу, опутанный трубками, заклеенный пластырями, в чём душа держится. Может, и не фантазии то были, а вещий сон, ведь через месяц нашли эту чёртову болячку!..
— Миш, а я узнал, что за уключины тогда на озере скрипели! – Словно угадал мои мысли Радомир. — Мне по ночам этот скрип тоже стал блазниться. Привязался как банный лист. Я не поленился, пошёл ночью на берег. И что ты думаешь? Это обледенелый камыш ледяшками об мою лодку звенел. Так что теперь ты пойдёшь на поправку!..
И сегодня в свои 82 он полон сил, как в юности, лёгок на подъём, да и на мир смотрит всё теми же юношескими синими глазами. Поголодать два-три дня, сделать бросок в Иркутск или Омск, чтобы там написать несколько этюдов, организовать выставку где-нибудь в Брянске или Северодвинске – это для него семечки. Ударился в живопись в 57, а в 70, вместе с молодыми, закончил художественно-графический факультет Московского Педагогического Университета, да ещё и диплом с отличием получил.
Радомир и сегодня верит: художник, как Одиссей, покинув родимый дом в юности, после странствий, обязан возвращаться домой, чтобы рассказать терпеливо жившим на месте землякам о том, что пережил, что увидел в странствиях. И потому первый подарок сделал сельской школе в деревне Сорога, открыл там собственную галерею.
Сорога – край светлого, милого, незабвенного, несмотря на то, что здесь он хватил военного и послевоенного лиха. Бабушка, принявшая тогда внука, пальцем его не тронула, но умела сказать так, что внук, набедокурив, бежал к иконам, становился на колени, молил:
— Пресвятая Богородица, сделай, чтобы бабушка не ругала. Пусть ремнём отходит, но не ругает!
В 1949 году 17-летним пареньком уехал он отсюда на товарняке со случайным приятелем в Калининград, где по слухам можно было найти пищу, кров, работу, получить специальность. И оказался в чужом, разбитом войной городе без денег и работы. Если бы не музыканты из музвзвода, подобравшие его на вокзале, неизвестно как повернулась бы судьба. Привели в казарму, ушили форму и определили сыном полка. А чтобы даром хлеб не ел, научили бить в барабан, ибо на большее у сына полка не хватило слуха. А сын полка через год привёз из Осташкова младшего Генриха, игравшего на кларнете, и его пристроил в музвзвод, а сам, закончив вечернюю школу, поступил в военное училище.
Сюда, в Сорогу, к бабушке, он мчался в свой первый курсантский отпуск – в военной форме, при погонах, с первым денежным довольствием. Чтобы порадовать бабушку, купил в магазине пряников, копченой колбасы и (знай наших!) бутылку коньяку три звёздочки, отметить встречу «по-офицерски». Поздоровавшись с бабушкой, нарезал колбасы, налил по стопке коньяку, выпили за встречу. Внук закусил, а бабушка сидит в умилении, не закусывает.
— Бабушка, бабушка, ты закусывай, закусывай, бери колбасу!
А бабушка, очарованная напитком, ему в ответ:
— Не, маличик, с закуской погоди. Пущай погорит!..
Он был просто обязан вернуть свои прекрасные видения тем, с кем разделил самые трудные годы своей жизни…
Случается, исчезнет надолго. Ни один телефон не отвечает. Звонишь в Люберцы – молчок, по мобильному наберёшь – вне зоны, наберёшь осташковский номер – и там в ответ гудки. Забеспокоишься: возраст всё-таки, к восьмидесяти уже, тут последний раз звонил, на ноге нарыв вскочил, а особенно близких людей у него нет… Весь изведёшься. И вдруг однажды:
— Миш! Здорово! Ну, как ты!
— Ё-моё, Радик, где тебя носит? Весь иззвонился, ты что, позвонить не мог?
— А я в Омске (?!) был. Оттуда в Тару проехал, в Знаменку, в Чередово заехал. Написал штук десять этюдов на твоей родине. Да завтра заеду, покажу.
— Да ты что?! – Не знаю, то ли верить, то ли нет…
— Миш, должен же я на твоей родине побывать. Ты на моей был, а я на твою решил съездить. Да ты не беспокойся, билет мне бесплатный…
Глядишь, летит своей юношеской походкой. За спиной рюкзак, в одной руке торт или что-нибудь к чаю, другой весело машет тебе в окно: «Привет!..»
Радомир Алехов.
«Тара»
(Картон, масло.)
У него тьма тьмущая идей. Он хотел бы открыть туристический маршрут по внутренним озёрам острова Хачин, уже готовы этюды всех 14-ти озёр. Продуман маршрут «Осташковские художники», написаны этюды всех сохранившихся домов осташковских живописцев прошлого и позапрошлого веков. А это ведь и народный художник М. П. Бобышев, и братья Колокольниковы, и талантливые самородки В. А. Тарасов, Ю. Ф. Карпов, Н. А. Новиков, В. Н. Арсеньев. У него десятки натюрмортов, на которых изображены «осташковские» цветы на окнах, в палисадниках. Вот бы заинтересовались туристические агентства! Он вынашивает идею издать сводный альбом «Живопись Осташкова ХVII–XX веков», включив в него произведения народной живописи. Он уверен: земля истоков должна учить человека любить родину, беречь её творческое и историческое наследие.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи