С Владимиром Соколовым познакомила меня его сестра Марина Николаевна. Она приезжала в Калинин собирать материалы для киносценария о войне. Я учился в Литинституте, и кто-то из обкома комсомола, куда она пришла за помощью, попросил меня съездить с ней в Старицу. Наверное, рассказ мой впечатлил её. Она пригласила меня на свою родину, в Лихославль, в родовое гнездо Соколовых. Я увидел их сад, обгоревший деревянный дедовский дом на Озёрной, где жила она с мамой, и фундамент нового, заложенного уже внуками. И знаменитый дуб с беседкой, и колодец, по словам мамы, Антонины Яковлевны, копанный самим Владимиром Николаевичем. А вскоре после того оказался я и в «холостяцкой» однокомнатной квартирке поэта в Астраханском переулке у Соколова.
В те годы был он для меня фигурой обожаемой, многие стихи его я знал наизусть, мы проговорили с ним о поэтах и поэзии всю ночь, я ушёл от него только утром прямо на лекции с подаренной книгой стихотворений «Четверть века». Ночь получилась долгой, на книге оказалось две дарственных надписи. Одна сделана вечером, другая поздно ночью. Вечерняя подписана «Михаилу Григорьевичу Петрову с любовью и уважением», а ночная, когда мы выяснили наши пристрастия в поэзии и я наизусть прочитал три любимых его стиха, гласила уже о полном единении: «Миша! Люблю тебя. Будь верен. Остальное мы с тобой вытянем. Владимир Соколов, 26 мая 1977 года, Москва».
Сказать, что мы вытянули всё остальное, выпавшее на долю каждого, вместе, я не берусь. Мы находились с ним в разных «весовых» категориях (он известный, признанный поэт, я начинающий, пишущий в стол литератор): да и застать его дома в Москве провинциалу было трудненько. Телефон частенько молчал, наши пути изредка пересекались в ЦДЛ, куда он ходил все реже и реже, да на писательских съездах, чаще всего в фойе. Он как-то поскучнел, помрачнел, стал молчаливей, в руках появилась трость. И когда он стоял где-нибудь у стены или шёл по фойе, вокруг него образовывался какой-то круг. Так вода обтекает разными струями большой камень. В тот круг нырял очередной знакомец, здоровался и, словно влекомый течением, тут же отрывался от Соколова, исчезая в толпе или примыкая к какой-то своей группе. Писательское сообщество тогда быстро разделилось, и Соколов оказался действительно «вдали от всех Парнасов»… И как-то невольно вспоминалось любимое:
Вдали от всех парнасов
И мелочных сует,
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет…
Такой поэт времени оказался не нужен. И он всё более чурался его. С трибун всё чаще звучали крамольные речи, на съездах и пленумах уже вовсю шло разделение на наших и не наших. Соперникам по перу прямо с трибун дарилось нижнее бельё, всё это не могло закончиться хорошо, нехорошо и закончилось. Витии оказались плохими поводырями.
И на родине своей он оставался неизвестным поэтом. Других, менее талантливых, но пробивных, встречали здесь с большими почестями, на обкомовских «Волгах», а потом и на губернаторских «Мерседессах», в Москву провожали до перрона.
Потому что:
Упаси меня от серебра
И от золота
свыше заслуги.
Я не знал и не знаю добра
Драгоценнее ливня и вьюги.
А они знали и брали свыше заслуг. Потому-то новые власти и чурались Соколова. Чужой им был человек. Когда в 1998 году мы задумали провести на его родине, в Лихославле, вечер памяти и стали искать на это средства, заместитель губернатора по вопросам культуры Пищулина в ответ на нашу просьбу выдала:
— Кто такой Соколов? Бросьте вы. Я филолог с высшим образованием, но такого поэта не знаю. Вот Дементьева знаю и пою… И вся страна поёт его лебедей. А кто поёт Соколова?
Страна тогда, кстати, пела ещё и Михаила Круга, правда, в маршрутках, а в Твери группа любителей поэзии обратилась в городскую администрацию с просьбой об установке шансонье памятника. Говорят, за памятник выступал и бывший глава города Твери Лебедев. (Любовь эта, кажется, не прошла ему даром…) Вскоре «Тверская газета» с редактором-филологом во главе высекла меня за выступление против установки памятника Кругу. Но скульптурное изображение шансонье всё же установили на бульваре Радищева, и в Твери заговорили об увековечении памяти живого ещё поэта Андрея Дементьева. Воспринималось это поначалу как шутка юмора. Ведь такого не грезилось ни Пушкину, ни Тютчеву, ни Блоку, а великий при жизни Овидий, умирая на чужбине, помнится, желал лишь одного:
…И завещал он, умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости…
И всё!.. А тут?!! Быть не может!..
Оказалось, может! У нищей депрессивной области нашлись-таки 72 миллиона рублей и Дом поэзии Андрея Дементьева открыли…
Денег на приём и проезд гостей из Москвы всё же удалось выпросить. Вечер получился замечательный, в районный Дом культуры набился полный зал народу, из Москвы приехали Анатолий Парпара, Тамара Жирмунская, профессор Литинститута В. П. Смирнов, из Твери Евгений Сигарев и Константин Рябенький. Местная администрация, воодушевленная вниманием земляков к поэту, заговорила даже о памятнике поэту, но колея преобразований вскоре свернула куда-то в карельское болото. Вскоре и Евтушенко не стали знать, и даже птицу счастья завтрашнего дня Дементьева комсомольские перестарки на время подзабыли, выплыл всё тот же Михаил Круг, блатная лирика, а газеты стали одергивать приверженцев русской классической поэзии, призывая к многополярному миру.
Хотя, это уже другая тема, к поэзии не относящаяся…
Будучи человеком необычайной скромности и редкостного мужества, Соколов всегда и везде оставался самим собой, был равной самому себе величиной, а в поэтическом творчестве прислушивался только к голосу совести. Он никогда не стремился добывать поэтическую славу за компанию, за компанию в вечность не проскользнёшь. Он знал, что поэзия – это состояние, когда «все чернила вышли, вся бумага, все карандаши», когда «на краю бузинного оврага стой и не дыши…» Его часто не могли узнать и «те и эти», из «родных» переводя в стан «изгоев». Но о нём же с пиететом писали такие разные по взглядам люди, как В. Кожинов и Е. Евтушенко, любили и левые, и правые, что, бесспорно, является признаком большого дара. Поэт приносит в мир свои открытия – Чудное Мгновенье, Дух Изгнанья, Прекрасную Даму, Звезду Полей, которые потом (и уже навсегда, навечно!) становятся всеобщим достоянием, как открытие радиоволн или электричества. Недаром о подлинном поэтическом таланте говорят: «Дар Божий»; он светит всем и греет всех, как бы несправедливо и обидно это не казалось нам иногда. А он и сам любил иносказания:
Хотел бы я долгие годы
На родине милой прожить,
Любить её светлые воды
И тёмные воды любить
Перефразируя эти строки, можно сказать, что и его образ отражают и тёмные, и светлые воды родины…
Город Лихославль для Владимира Соколова его малая родина. Здесь он родился, до восьми лет жил в доме деда-кузнеца, учился в Лихославльской железнодорожной школе. Дед поэта по матери – Яков Васильевич Козырев человек местный, из Первитинской волости, с утра до вечера работал в кузнице. Ковал плуги, подковывал лошадей, делал и искусные «музыкальные сундуки», которые при открывании играли мелодии. Ум, смекалка и трудолюбие позволили ему нажить немалое состояние. Козыревым принадлежал лес, несколько домов в Лихославле и немалый участок земли под усадьбой. Но большую часть средств он тратил на образование детей. Противникам такой экономической политики говорил: «Моё золото у моих детей вот тут», – и стучал себя пальцем по лбу. И это была чистая правда. Его дочь Антонина (1904–1980), мать поэта, стала известным архивистом, сын, известный сатирик Михаил Козырев (1892–1942), в 1920-е годы получил «титул» «советского Свифта», его творчество, закрытое на десятилетия расстрелом в 1937-м, только недавно стало открываться литературоведам. (Как отмечал критик Владимир Кузьмин, «исследователь творчества Михаила Булгакова М. Чудакова отыскала мотивы рассказа М. Козырева «Крокодил – три дня из жизни Красного Прищеповска» в повести М. Булгакова «Роковые яйца». И это только начало!..) Отец поэта – Николай Семёнович Соколов (1903–1964) – военный инженер.
Во втором классе Володя заболел, родители увезли его в Москву. Но школьные каникулы они с Мариной проводили в Лихославле. И взрослым он старался каждое лето приезжать в любимый дедов дом на Озёрную улицу. В Москве забирали уже другие увлечения. В 8 лет пробросились первые стихи. В старших классах Володя с другом Давидом Ланге издает рукописные журналы – «XX век» (1944) и «На заре» (1946), посещает литературный кружок поэтессы Елены Благининой. По рекомендации Благининой и профессора Л. И. Тимофеева в 1947 году Соколов принят в Литературный институт, семинар поэта Василия Казина. Здесь корни его ранней выучки. Писать стихи он начал сразу как большой и зрелый мастер, который словно и не знал периода ученичества.
Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из раскрытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.
Не верится, что написал это 19-летний юноша. Подобную неловкость испытываешь, читая стихи 15-летнего Лермонтова, 17-летнего Пушкина, 18-летнего Есенина. Так и кажется, что гений только притворяется, что учится. Он приходит мастером, до поры скрывая это.
Природа большого дара всегда связана с тайной. Рассказывают, что мать Владимира Соколова – Антонина Яковлевна Козырева, – та, которой брат её, знаменитый в 20-е годы сатирик Михаил Козырев, посвятил написанный им изумительный романс «Называют меня некрасивою…», когда вынашивала будущего поэта, учила наизусть стихи А. Блока и даже подолгу смотрела на его портрет. Сам Владимир Николаевич относился к этому с нежной иронией, но вот, поди ж, ты: Блок стал любимым поэтом Соколова, Владимир Николаевич знал Блока едва ли не наизусть! Сестра Соколова Марина, живущая и сейчас в Лихославле на знаменитой Озёрной улице в доме деда Якова, сделавшая так много для увековечения памяти старшего брата, хранит другое предание: Соколов перепечатывал свои первые стихи на машинке, подаренной репрессированным дядей Мишей матери поэта.
Проживая свою жизнь «вдали от всех Парнасов, от мелочных сует», Соколов даже пальцем не шевельнул, чтобы выделиться, хотя цену себе, как Поэту, конечно, знал. Другой с таким Даром давно стал бы лауреатом всех мыслимых и немыслимых премий, а его в родном городе официальные лица даже в лицо не знали. Он ездил в свой «Лихославль, Лихославль, Лихославль» или на электричке, или в сидячем вагоне «Юности», всегда как частное лицо, с неизменной в последние годы тросточкой между колен. И жил аскетично. Когда стали собирать экспозицию в местном музее, оказалось, что личных вещей Владимир Николаевич не оставил.
Я, хорошо помню обстановку однокомнатной квартирки поэта в Астраханском переулке, где кроме книг, стола и рукописей ничего и не было: раскладушка да два табурета и парадный костюм с белоснежной сорочкой, аристократично висящие на двери в комнату. И новенькая «Спидола», на которой он искал в ночном эфире классическую музыку, то и дело натыкаясь на раздражающий его голос Севы Новгородского. Не декларируя, архивов он не заводил, над рукописями не трясся. Вот почему самыми дорогими экспонатами в музее оказались старые семейные и его личные фотографии, где он со своими друзьями, родными, собратьями по поэтическому цеху, да патефон с хрипящей пластинкой, да знаменитая трость. Как сказал сам поэт:
Ничего от той жизни,
Что бессмертной была,
Не осталось в отчизне,
Все сгорело дотла…
Только стих.
Доказательств
Больше нет
никаких.
Переживший расстрел дяди, «звание» члена семьи репрессированных, Соколов одним из первых понял фарисейскую сущность чиновничьей революции 1991 года, её реформ в овечьих шкурах, сказав во всеуслышание то, что от него ждали его читатели:
И зачем мне права человека,
Если я уже не человек…
Ровесник и друг Владимира Соколова Вадим Кожинов в статье к избранным стихам поэта «Четверть века» блестяще показал взаимосвязь сугубо личных, камерных переживаний лирического героя Соколова с проблемами сложного, трагического времени, с противоречиями эпохи, в которой тот жил, на примере стихотворения о соседе, подшившем себе валенки. Стихотворение датировано 1956-м годом, годом больших перемен в стране, а тут подшитые валенки! Но у большого поэта и подшитые валенки отражают эпоху, а «в поэтическом мире В. Соколова всё оказывается гораздо более сложным, нежели в стихотворных «времянках», наполненных самыми решительными декларациями».
В лирике Соколова нужно искать поворот русской лирической поэзии от социального героя к человеку, от сельсовета и правления колхоза к родной деревеньке, к дедовским могилам, к колодцу во дворе, к малой родине, где понял соловей, что «я домой хочу», что «о гнёздах забывая, певчие молчат». Здесь, из окна ночного поезда увидел он то, «что есть за окном»: «в колеях солому, да лужу с отражением столба», «пейзаж с дорогой», а за ними Ростов Великий, Селигер и осознание, что «подруга, мать, земля, ты тленью неподвластна». Недаром мы найдём в этой знаковой для поэта книге посвящения Леониду Леонову, с которым он был близко знаком, А. Передрееву и Алексею Фатьянову, с которыми дружил.
Здесь мы находим истоки поэтического пафоса Николая Рубцова, Рубцов воспринимал Соколова, как учителя, ведь и «тихая родина», и «звезда полей», это из поэзии Соколова, Рубцов был вхож в его дом. Я не раз слышал от Соколова:
— Сейчас у Коли вон, сколько друзей объявилось, все наперебой рассказывают о дружбе с ним. А когда жив был, порой и на порог не пускали: пьяного, дерзкого, а то и с гармошкой в руках…
К тому времени жизнь прошлась по судьбе поэта катком. В 1955 году Владимир Николаевич женился на болгарской поэтессе Хенриэтте Поповой, Бубе, как звали её друзья, и на долгие годы породнился с Болгарией, много переводил с болгарского, писал об этой стране – «Стихи из Болгарии» (1960). Но брак продолжался недолго. Как писал исследователь творчества Соколова В. Кузьмин: «Жизнь Хенриэтты трагически оборвалась в 1961 году. Обесчещенная Смеляковым, (было на этот счёт потом разбирательство), она выбросилась из окна. Соколов находился на грани безумия…» А главное, трагедия эта изменила психологический код семьи Соколова. После смерти Бубы будто злой рок стал преследовать её. На руках у него остались малолетние Андрей и Снежана, воспитанием их пришлось заниматься матери и сестре Марине. Затем страшная сокрушительная трагедия случилась с сыном Андреем, потом была долгая и мучительная болезнь Антонины Яковлевны. Рассказывают, как Соколов забирался в окна больницы, чтобы передать матери гостинцы. Трагически погибла и дочь Снежана… Нет, нет, не даром он нёс в сердце чувство вины:
Всё время чувствую вину.
Как будто я разжёг войну,
А не она меня палила…
С поэзией Владимира Соколова в советскую поэзию пришёл новый лирический герой: не артист, рвущий гитарные струны и собирающий стадионы поклоников, не вития, мятущий народы, а человек, который видит «полноту жизни» (В. Кожинов). Хотелось бы отметить также ещё одну редкостную черту лирического героя Соколова в сугубо интимной, любовной лирике. Для него любовь – это совсем не «чудное мгновение», которое мы находим у Пушкина и которое живёт в душе поэта отдельно от реальной женщины, от Анны Керн, например. И не тютчевская трагическая «убийственная любовь», которая гневной слепотой страстей убивает любящих. В лирике Соколова любовь не идеализируется и не драматизируется, женщина здесь не объект страсти и не вещь для себя, она, скорее, вещь в себе в мире, где и сам герой не вещь для неё. Вот из такого сложного понимания другого и рождается изумительная лирика Соколова, лирика диалога:
Я всё тебе отдал: и тело,
И душу – до судного дня.
Послушай, куда же ты дела?
Куда же ты дела меня?
Его лирический герой прожил свои лучшие годы в двух удивительных странах, в двух городах, в двух районах, в двух домах, но везде оставался самим собой. И потому не может, не имеет права быть таким, «как я хочу», как пелось в одной советской песне.
Отсюда ощущение полнейшего единства с Ней даже на расстоянии, даже при расставании. Вот она уехала, а Он чувствует, что Она чувствует:
С каких-то лип очей не сводишь,
Твердишь рассеянно «да-да» –
Мне хорошо, что ты там ходишь,
Ведь я там не был никогда…
Здесь ключ к образу лирического героя Соколова: человеку, со-чувствующему и со-переживающему, совесть имеющему. Изгнанному из жизни и вытесненному из поэзии:
Когда смеются за спиной,
Мне кажется, что надо мной.
Когда дурное говорят
О ком-то ясного яснее,
Потупив угнетенно взгляд,
Я чувствую, что покраснею.
Вадим Кожинов писал о Соколове: «Владимир Соколов не заворожен ни будущим, ни прошлым; он и его поэзия живут в настоящем, которое и есть естественное слияние прошлого и будущего… Поэзия Владимира Соколова предельно современна в каждый момент её развития, хотя этого не видят, не могут увидеть те, кто не понимает сложного языка поэзии. Поэту незачем апеллировать к ушедшему прошлому или ненаступившему будущему для придания значительности своему предмету. Он видит полноту жизни – в том числе и единство прошлого и будущего – в сегодняшнем дне…»
Владимир Соколов.
1946 г.
Вечер в Лихославле, посвящённый 70-летию Соколова, вызвал большой интерес литературной общественности Москвы к тверскому периоду жизни поэта. В сентябре 2000 года тверской критик Владимир Кузьмин опубликовал в тверском журнале «Домовой» главы из книги мемуаров Эльмиры Соколовой (Славгородской), первой жены поэта, «Жизнь с поэтом: дневники, письма, воспоминания». Мемуары рассказали о самом ярком периоде в жизни и творчестве поэта, который пришелся на 1960-е годы, когда им были созданы шедевры его лирики и многие популярные песни. Тверитяне первыми познакомились с мемуарами (книга была ещё в рукописи, готовилась к изданию), появление которых с нетерпением ожидала и литературная интеллигенция столицы. Ведь среди героев книги – Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Фатьянов и многие другие известные и малоизвестные литераторы. Действие некоторых глав происходит в Тверском крае – в Лихославле, на родине поэта, и на Селигере. В книге нет скандальных подробностей и разоблачений, которых многие читатели бульварных исповеданий ждали и от воспоминаний Эльмиры. Славгородская написала документальную повесть о творческой жизни поэта, его быте, о близких людях, которые его окружали в те годы.
18 апреля 2003 года, в день 75-летия Владимира Соколова, на его родине установили памятный камень. А с присвоением районной библиотеке имени В. Н. Соколова и открытием в районном краеведческом музее экспозиции, посвящённой поэту, можно сказать, началась «канонизация» в русской культуре памяти выдающегося лихославльца. Помню, как радовались с Мариной Николаевной все собравшиеся в тот день у неё: поэты Константин Рябенький и Евгений Сигарев, прозаик Геннадий Немчинов, близко знавший поэта и друживший с ним. Вот только радость эта оказалась недолгой.
Лихославльский краеведческий музей, где располагалась экспозиция о жизни и творчестве Владимира Соколова, открыли в 1995 году и просуществовал он в этом качестве до середины 2011 года. Деятели от культуры вспомнили, что в 1930-х годах в Лихославле существовал Карельский окружной краеведческий музей, созданный учительницей железнодорожной школы № 7 Л. Д. Предтеченской, и в 2011 году районный краеведческий музей перерегистрировали как музей карельской культуры. Да вот беда: сестра поэта, член СП России Марина Соколова с болью рассказала мне, что в новой национальной концепции музея её брату места не нашлось. Сегодня музей рассказывает посетителям о хозяйстве, быте и культуре верхневолжских карел. Акцент сделан на этнографию. Показывают орудия труда, изделия местных промыслов, предметы быта тверских карел. О том же тематические лекции с использованием материалов выставок, экскурсии для учащихся школ с показом предметов крестьянского быта, театрализованные экскурсии для младшего школьного возраста «В гостях у сказки», игровые экскурсии для среднего школьного возраста «Посиделки у бабы Дуни». Среднее количество посетителей в год (судя по тематике — школьников): 2283. Если поделить количество посетителей музея карельской культуры на количество рабочих дней в году, получится, что в день музей посещают 8 человек, по два на сотрудника. Поэзии, жизни и творчеству других народов, проживавших на территории района, места почему-то не нашлось. Марине Николаевне, проживающей в Лихославле, вернули мемориальные вещи поэта и посоветовали передать их в районную библиотеку для организации там стенда. Заметим, что Соколов кавалер ордена Кирилла и Мефодия (Болгария, 1977), лауреат Государственной премии СССР (1983), Международной премии имени Н. Вапцарова (1989), первый лауреат Государственной премии России им. А. С. Пушкина (1995), Международной Лермонтовской премии (1996), награждён многими государственными наградами СССР и Российской Федерации. А вот достойного места ему в музее не оказалось.
Кстати, в музее карельской культуры не нашлось места и однофамильцу Владимира Николаевича, уроженцу Лихославля и другому знаменитому поэту Валентину Соколову-Зека. Он его ровесник, родился 24 августа 1927 года неподалёку от дома Козыревых на улице Бежецкой. Уж этот-то, казалось бы, имеет вполне карельские корни, так как отец его чистокровный карел. (Хотя, правда, литературу Валентину преподавала Нина Иосифовна Панэ, внучатая племянница Пушкина.) 30 из прожитых 55-ти лет Валентин провёл в лагерях. Осуждённый по 58-й статье (за стихи и отказ участвовать в выборах), в лагерях он много писал, стихи его расходились за подписью «Валентин З/К», был известен как «лучший поэт Гулага». Как написал о нём в журнале «Москва» Алексей Позин, «несмотря на беспросветное существование, он сохранял в душе светлое, чистое и радостное отношение к жизни». Редкие сохранившиеся документы из жизни и творчества поэта также отправлены на стенд районной библиотеки, видимо, по национальному признаку. Тоже не вписался в концепцию учреждения карельской культуры. Наверное, в музее теперь должны звучать стихи только на карельском языке. И получается, что в районе, где живёт всего 10 процентов карел, у 90 процентов остального населения нет ни своей истории, ни краеведения. Это при том, что карелы пришли сюда только в 17-м веке. Пишу это без всяких обид и желания кого бы то ни было уязвить, просто концепция музея мне кажется не продуманной, однобокой. Может быть, официальная культура наконец-то очнётся от этнографии, от маслениц, блинов под гармошку, от бесплодного копания в остывшей золе безопасного кабинетного национализма, закладывая ежегодно миллионы рублей на демонстрацию того, как жили и плясали народы в далёком прошлом? У народа есть ведь и другие корни, культуры близкой, живой, которая отвечала и отвечает на запросы живой жизни, на мечты и чаяния человека. Дело, как мне видится, вовсе не в национальности, а в выборе подлинной культуры. Валентин Зека писал:
Я у времени привратник.
Я, одетый в чёрный ватник,
Буду вечно длиться, длиться,
Без конца за вас молиться,
Не имеющих лица…
Неужели и этот ошибся во времени? И молитва поэта этими «лица не имеющими» так и не услышана?..
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи