I.
М.М.Бахтин в «Лекциях по истории русской литературы» назвал Анненского импрессионистом, поэтом, который «сближает предметы не по наблюдениям во внешнем мире, а по впечатлениям, возникающим в душе творящего». По его мнению, «…Анненский объединяет <…> случайные предметы, в которых на первый план выступает эмоциональный момент, <…> создаёт свои образы, работая только второстепенными признаками…». И «созвучие у него строится не на основных тонах – он их не слышит, а на тонах, которые в поэзии обычно игнорируются. Так, работая второстепенными эмоциональными признаками, он весну связывает со смертью. На основании чисто жизненной, почти реалистической подробности, что весной многие чахоточные умирают, весна по эмоциональной ассоциации становится гибелью снега и льда, гибелью зимы. И в результате образ весны из радостного делается мучительным, из возрождения – смертью».
Мне кажется, Анненский стал здесь жертвой литературоведческой концепции учёного. Сближение похорон человека с похоронами зимы ранней весной в этом стихотворении не случайно и совсем не эмоциональный момент. И вовсе не весну подразумевал поэт под весной, обращая наше внимание на несколько другие связи между словами и явлениями. Символы вешнего мира для него только повод, чтобы выразить свои глубокие идеи. Мы сколь угодно можем наблюдать, что две параллельные прямые никогда не пересекутся, но кто-то по открывшимся ему «второстепенным» признакам находит, что при каких-то других условиях, где-то очень далеко, в другой галактике, которой он никогда не видел, они пересекутся. Это не отменяет выводов планиметрии, но к звёздам по её чертежам не улетишь. Как писал Анненский об этом своём даре:
А я лучей иной звезды
Ищу в сомненьи и тревожно,
Я, как настройщик, все лады,
Перебираю осторожно.
Речь, конечно, не о каком-то внешнем наблюдении за звёздами или настройкой рояля, а о лучах внутреннего мира. Это созерцание собственных впечатлений, сеанс внутреннего сосредоточения. Процесс подобной настройки замечательно описал в своё время И.Г.Фихте: «…То, о чём идёт речь, не может быть вполне описано словами. Это есть совершенно неизвестное, становящееся известным лишь благодаря собственному внутреннему созерцанию и обозначаемое лишь по аналогии с чем-либо известным, чувственным; и это обозначаемое получает своё полное значение лишь при посредстве созерцания…» (И.Г.Фихте. Собр. соч. в 2-х томах. Т.1, стр. 580).
Я выбрал эту цитату потому ещё, что в ней есть мостки, соединяющие поэзию Анненского с его прозой, с его творческим методом, пониманием им языка, как средства передачи мысли, с идеями его учителя А.Н.Веселовского, с А.А.Потебней, чью работу «О некоторых символах в славянской народной поэзии» он хорошо знал.
Анненский – поэт, которому весной действительно жаль умирающей Зимы. Он – поэт «томительных граней», сменяющих друг друга состояний природы, человеческих чувств, ощущений, мыслей. Его интересуют стыки дня с ночью, ночи с днём, время между концом (смертью) одного и началом (рождением) другого: с-умерки дня и с-умерки ночи, межсезонье. Там, где первые становятся последними, а последние первыми, их с-лияния, и раз-деления (раз-лучение). Он ловец «бабочек газа», которые дрожат и сорваться не могут, эти мгновенья приковывают внимание даже в камине, когда меркнут угли и «сгорают строения». Там его поэтический мир. Переносы, незаметные переливы цветов и звуков, времен года, тепла и холода, темноты и света, звуков и тишины, полосы истомы после смеха – любимые темы поэта.
Зимним утром люблю надо мною
Я лиловый разлив полутьмы,
И, где солнце горело весною,
Только розовый отблеск зимы.
Или:
Ещё не любишь ты, но верь:
Не полюбить уже не можешь…
Или:
Ты придёшь, коль верна мечтам,
Только та ли ты?
Эти нерасцепленные звенья жизни природы, чувств, движений сердца, не осиленные светом тень и тенью свет – содержание его поэзии. Он и в кружении суток любит «последнее вечернее мгновенье», «сиреневую мглу», «полусвет-полутьму наших северных дней, недосказанность песни и муки», когда не понять, «день ли то пробует силы, иль это уж тихий закат». Его влекут переливы из чувства в чувство, из состояния в состояние: «бред то был или признания, путы жизни, чары сна…» Он хочет уловить неуловимое, ответить на невозможное. Ему трудно передать эту новую для поэзии ускользающую от глаз реальность, нет слов для этой задачи. Да и кто скажет, когда реальность первичней и «истинней»: днём или вечером, весной или зимой, во сне или в бодрствовании, во здравии или в болезни? И в какую пору жизни: в детстве, юности или старости? И даже когда и где мы встречаемся с Богом – под ропот океанских волн или в час, «когда сумерки ходят по дому»?
Анненского волнует природа сокрытого, её тайна. Вопрос, мне кажется, должен ставиться «не по каким признакам» он сближает умирающую Зиму с похоронами человека, а нарождающуюся Весну со смертью Зимы, а какая идея, проблема, как называл это Анненский, стоит за этим сближением? Почему Весна кажется поэту чёрной:
И только изморозь, мутна,
На тление лилась,
Да тупо Чёрная Весна
Глядела в студень глаз –
С облезлых крыш, из бурых ям,
С позеленевших лиц.
Вряд ли можно укорить поэта в легкомысленном бальмонтовском импрессионизме или в желании эпатировать читателя. Какие же это второстепенные признаки – облезлые за зиму крыши, бурые ямы, позеленевшие от сырого холода и весеннего авитаминоза лица людей в похоронной процессии? При всей его симпатии к Бальмонту и временном обольщении эготизмом Барреса, он оставался человеком жизни, умеющем удерживать «внимание долгих дум». И не переливы чувств волнуют его в одном из самых «импрессионистических» стихотворений «Traeumerei», а их природа. К ней и вопросы:
Наяву ль и тебя ль безумно
И бездумно
Я любил в томных тенях мая?..
…Или сам я лишь тень немая?
Иль и ты лишь моё страданье…
Сравним стихотворение «Чёрная весна» и весь «весенне-зимний» цикл с работой выдающегося украинского языковеда А.Потебни «О некоторых символах в славянской народной поэзии», где учёный прослеживает ход лексического развития славянских языков от истоков. По его мнению, с их развитием затемнялось первоначальное впечатление, выраженное пра-словом, утрачивались исконные связи языка. Потебня показал, что слова таять и гореть, мороз и жар, топить и гореть, чёрный и жар и другие в прошлом были связаны как раз по основным признакам. В русском языке и поныне мороз палит, жжёт. Мороз, подобно огню, символ любви, ибо любовница – это и зазноба. А в украинском языке до сих пор зазнобка означает обиду, оскорбление. Чёрный цвет также связан в первичном восприятии с огнём. От слова мар, жар солнечный происходит слово марать, чернить. Всё, «что черно, что грязно, одного происхождения с пекло». Кал, грязь по эпитету чёрный – родственно со словом калить, калина и т.д.…
Заботой о прозрачности языка согреты, на мой взгляд, все «пейзажные» стихи Анненского. О ней тревога его соратника по Филологическому обществу Ф.Ф.Зелинского: «Те языки прозрачней для сознания, мышления, чувствования, которые выросли самобытно, не испытав влияния других языков. Чем больший процент заимствованных слов, тем менее язык народа служит выразителем народной совести».
«Чёрная весна» Анненского – это оборотная сторона сгорающей зимы. Это чёрный, как бы обуглившийся от огня снег с вытаивающими из-под снега грязью, золой, углями и головёшками, калом животных. Таять и сегодня на Русском Севере – это и гореть; тает, сгорая, воск; сгорая, тают снега. Затопить печь и затопить землю вешней водой в представлении наших предков явления родственные. В народном календаре отмечают праздник «Марья зажги снега». Оттого растёт «обида старости» у Кострубы, и он насылает на лето холод, заморозки. А в холодном июньском дожде поэту мерещится осень. Заметим, что под заголовком «Чёрная весна» стоит малозаметный подзаголовок – «Тает». Он поставлен со смыслом: тает значит ещё и тлеет, горит. Зима сгорает и уступает весне. Кострубонька сначала хоронят, сжигают на костре как символ зимы, плача и жалея его за долгий зимний отдых, за сытую масленицу, за зимние забавы и пирушки, которые тот дарил людям зимой. А затем уже воскрешают как символ весны Костромы, которая, к слову, обещает не столько радости, сколь тяжкого труда.
И Лазари («Вербная неделя») забыты ведь не в могиле, а в чёрной яме, что должно воскресить в нас далёкое, ведь настоящих Лазарей «забывали» в пещерах. А у далёких индоевропейцев Яма – бог потустороннего существования, в ямке, погрёбе, наши предки «погребали» семена для весеннего сева. Так что и «Вербная неделя», к которой мы ещё вернёмся, стих отнюдь не богоборческий, чёрная яма – это мольба вспомнить о Лазарях.
Нет ли натяжки в попытке сблизить языческие мифы и представления наших предков с христианскими богочеловеческими откровениями? В работах Ф.Ф.Зелинского, крупного эллиниста, знатока истории религий, друга и сподвижника Анненского, на широком фоне показано, «что языческий мир был гораздо лучше подготовлен к восприятию христианства, чем иудейство». Это, по мнению Ф.Зелинского, «культурно-исторический факт такой огромной важности, что рядом с ним вопрос об отношениях Христа к иудеям теряет свою жгучесть». Принципиальнейшую разницу между эллинским язычеством и семитическими религиями Зелинский видел в готовности язычников-греков принять идею богочеловечности. По его мнению, неизмеримая пропасть отделяла семита от божества, в то время как богочеловечность, допускающая происхождение человека от брака бога и смертной, жила в сознании язычника. Ту же мысль мы слышим из уст апостола Павла. Он укоряет иудеев, в том, что Израиль «не достиг до закона праведности» потому, что «искали не в вере, а в делах закона». (Рим. 9.32.) Апостол язычников, как называл себя Павел, цитирует им слова Исайи: «Меня нашли не искавшие Меня; Я открылся не вопрошавшим обо Мне». (Рим.10.20.)
II.
Подводя предварительный итог мысли Ф.Зелинского, можно сказать, что эллинский и языческий мир Европы оказался более подготовленным к принятию Богочеловека и Богооткровения, чем мир ветхозаветный. Язычнику греку было легче принять единого в трёх лицах Бога Слова, чем правоверному иудею, для которого Единый Бог был безличным и безымянным. Именно язычник очеловечил христианский храм, а иконостас превратил в многоликую и многосмысловую живую плоскость, которую он мог созерцать, к которой обращал свои просьбы и получал ответ. И Бог глядел на него такими же страждущими глазами, как и он сам на Него. Тогда как ветхозаветный иудей стоял перед глухой и безликой стеной, которую обливал своими слезами и за которой укрывался его Бог – непонятный, безымянный и страшный своей карающей силой.
Становится понятным не только смысл идеи славянского возрождения и деятельности Филологического Общества. Понятней становится даже необычайная готовность русского языческого сознания к принятию греческой православной веры. Понятно и стремительное без всяких инквизиций и охот за ведьмами освоение славянством основ христианства, почему именно Русь «исходил, благословляя» Христос. И поразивший Европу духовный взлёт «варварской» России в XIX–XX вв., и те эстетические задачи, которые вкладывали участники Общества Анненский и Зелинский в возрождение славянства.
Анненский в лирике как раз и работал над повышением чувства речи, пытался «внести в русское сознание более широкий взгляд на слово, как на возбудителя, а не только выразителя мысли». Он искал расширения границ языка от его истока, освоил санскрит и почти все славянские языки. Его глубокий интерес к истокам родного языка, изучение растекающихся по славянским ручьям наречий был вызван исследованиями выдающихся отечественных языковедов: Ф.И.Буслаева, А.Н.Веселовского, А.А.Потебни. И деятельность в «Неофилологическом обществе» носила тот же характер поиска «забытых» в языке связей. А «Чёрная весна» и весь годовой цикл задумывался, вероятнее всего, под общей думой о повышении чувства речи. (Но не только!) Ту же цель возрождения «забываемого собственного значения слов», реставрации «первоначального впечатление, выраженного словом», расчистки его от налёта позднейших образований, преследовал и А.А.Потебня в работах, посвящённых символам в славянской народной культуре. Забвение своего языка приводит к тому, что «между значением корней слов объясняемых и объясняющих, ослабевает (выделено мной М.П.) и связь между ними». Отметим слово ослабевает у Потебни и вспомним усиление чувства речи у Анненского. Связь здесь налицо.
Речь у нас пойдёт не о перво- и второстепенных признаках якобы знакомого нам мира, а об открытии утраченных связей. Аналогичные открытия произошли в ХХ веке, когда под позднейшими записями стали открывать истинные краски древнерусской иконы.
Осторожно «переберём» «все лады» его стихов «годового круга», назовём их так. Мы найдём, что гробовому переносу зимы и рождению весны, а затем всесожжению недавно родившейся весны, поэт посвящает целых шесть стихотворений. (Это характерно для его поэзии, ищущей нектар в сумерках, на гранях. Анненский пишет стихи циклами, складнями, а то и гроздьями, много раз подходя к одной теме с разных сторон. Одним стихом такие темы не взять).
Если расположить эти стихи вдоль оси календарного времени, бросится в глаза, что они укладываются в народные представления о весне. «Ледяная тюрьма» – начало марта, на Евдокию. «Чёрная весна» – конец марта, на сороки святые. «Снег» – близко к Благовещенью, начало апреля. «Вербная неделя» – ближе к середине апреля. «Дочь Иаира» – конец апреля. «Старая шарманка» – на Кирилла, конец весны, середина мая с подведением итогов творимого природой переноса и так далее. Прибавим к ним и стихи, частично затрагивающие ту же тему: «Одуванчики», «В марте», «Лунная ночь на исходе зимы», «Весенний романс», «Traumerei» и др. И это не какие-то там фенологические «зарубки». Стихи словно специально написаны к датам народного календаря. И это у Анненского, которого считают человеком книжной культуры!..
Остановимся и ещё на одном, не менее существенном: и в народных приметах, и в стихах Анненского природа и человек представляют единство. В народном календаре каждый день одухотворён, назван именем святого, раскрыт духовно; то же можно сказать и о стихах Анненского, посвящённых временам года. Время для него трепетно, он проживает каждый данный ему Богом миг с мучительной благодарностью и связанностью:
Иль я не с вами таю, дни?
Не вяну с листьями на клёнах?
Здесь нет и намёка на то, что «сердце будущим живёт, настоящее – уныло…» Анненский предстаёт здесь поэтом настоящего времени, но не фенологом. Решительно во всех стихах годового цикла он уходит от «наивных гипербол и метких общих мест», освоенных поэзией, а напряжённо ищет решения какой-то важной, мучительной для него проблемы. Человек видится ему листом Мирового Древа, живущим по таинственным, но общим с Древом законам, и жизнь природы интересует Анненского лишь в той степени, в какой и листы аллей (природы уже очеловеченной) подчинены этим законам. Пронизаны общим желанием жить и общим страхом смерти, «коснуться праха». Наблюдения его имеют не реальную, а символическую природу, в явлениях природы он ищет материал для новых мыслей и идей, «проблем», которые встают перед человеком.
А это уже совсем «другой коленкор». Да, Весна – красна, приходу весны радуются, ей поют песни. Но поют ведь песни и рождающейся Зиме:
Здравствуй, гостья-Зима,
Просим милостью к нам,
Песни Севера петь
По лесам и степям…
Песни во славу зимы есть и у Анненского: «Падает снег», «Сверканье». Он с нетерпением ждёт зимы («Ноябрь»). Скажете, зима – гостья? Но ведь и весна тоже гостья, и лето – гость, гость в этом мире и человек. Отжив свой век, уходит зима, весна, лето… Уходит и человек. Никаких второстепенных признаков в подобном сближении нет. Если не будет зимы, не будет и весны, не будет и лета. И розовый ребёнок, превратится в седого жёлтого старика, который однажды умрёт. И будет перенос его в другой мир.
Да, очень уж нетрадиционно изображена весна: «тупо» глядящая в студень глаз. Но так ли уж одинок Анненский в выражении подобных чувств? Вот Пушкин:
Ах, лето красное, любил бы я тебя,
Когда б не зной, не комары да мухи…
Вот Пушкин:
…Я не люблю весны,
Здоровью моему полезен русский холод…
Не бросает ли Анненский нам такую проблему: а что такое вообще-то за слова – весна, зима, осень? Что за реальность скрывается за словами? В стихотворении «Ты опять со мной», посвящённом, правда, осени, поэт отвечает на наш вопрос:
Знаешь, что… я думал, что больнее
Увидать пустыми тайны слов…
Подруга осень предстала в таких отребьях и с таким линяло-ветхим небом, что слово оказалось пустым. И морось, льющаяся в студень глаз, грязь, резкий ветер, приносящий простуду верней, чем лютая зима – тоже весна. И мы, честно говоря, не всегда и рады ей, торопимся её прожить, спеша к двум-трём погожим дням апреля и мая. («Будущим живём», проносясь мимо настоящего с закрытым сердцем). Образ такой обманной ветреной весны предстаёт нам в стихотворении «Старая шарманка»:
Небо нас совсем свело с ума:
То огнём, то снегом нас слепило,
И, ощерясь, зверем отступила
За апрель упрямая зима.
Парадокс в том, что сам поэт реальной петербургской зимы с её «нищенски синим и заплаканным льдом» не любит, как не любит и ранней весны, так похожей на позднюю, умирающую зиму:
Полюбил бы я зиму,
Да обуза тяжка.
От неё даже дыму
Не уйти в облака.
«Импрессионисту»-то, вовсе и не жаль реально уходящей зимы. «Творящий» лично весну любит, любит её «ослабелый, то сверкающе белый, то сиреневый снег… и особенно талый…», на «… сомнительной грани \\ Всесожженья весны».
Но «метафизически» любит он и зиму, вкладывая в её символический образ новое «психическое содержание», на котором хотелось бы задержаться. Откроем стихотворение «Падает снег». Отметим странную авторскую ремарку, какими драматурги предваряют сцены или эпизоды – «Музыка отдалённой шарманки». Это означает, что чтение его должно идти под музыку шарманки. Стих о зиме, о снеге, заметающем чёрную и тяжкую думу блестками мечты. Этим белым звёздам, укрывающим неизбежное, противостоит здесь «жгучий мучительный ветер» жизни, который свевает их с тяжкой думы. А дума напоминает поэту «могильную насыпь», вероятно, это мысль о неизбежной смерти, от которой человек может закрыться только мечтой. И мечта эта – заснуть. Но не по-лермонтовски, навсегда, а чтобы однажды проснуться под небом лазурным «новым, счастливым, любимым».
Образ невыносимо сверкающего снега, от которого поэт пьян, на волнистых полянах белоснежной мечты мы найдём и в стихотворении «Сверкание».
Что это за мечта такая?.. Оставим пока без внимания.
III.
Проблема же, мне кажется в том, что за так называемыми временами года поэт видел мучительный кругооборот превращений Природы из одного состояния в другое. Потому и грань между зимой и весной называл сомнительной. Попробуй, различи её между зимой и весной, если ты и правда наблюдаешь за ней, а не пользуешься заёмными образами. Она размыта, как «замирание эхо после бешеной тройки в лесу», как облака, которые тянутся друг к другу «полосками тонкими». Переход от зимы к весне в реальной жизни почти не заметен. Когда умерла зима и когда наступила весна, если снег бывает и в мае, а яблони цветут в декабре? Вопрос кажется детским и наивным, но за ним стоит важная философская проблема. Та, что называется критерием истинности вещи. Анненский задал этот вопрос даже там, где его обычно не задают – открыв «в недоумении» мертвеца. И очень удивился: «Сказать, что это я… весь этот ужас тела…» То есть, а может быть, мертвец и не умер?..
Анненского интересует и другой, по сути тоже детский, вопрос: что сталось с зимой после смерти, когда уже и «трава одела закоулок»? И даёт нам ответ:
Лишь шарманку старую знобит,
И она в закатном мленьи мая
Всё никак не смелет злых обид,
Цепкий вал кружа и нажимая.
Заметим: после всесожжения Зима каким-то непонятным образом передаёт свою обиду на весну шарманке (её знобит, она в зиме!), а шарманка валу, который и злых обид никак не смелет и цели своей работы не поймёт:
И никак, цепляясь, не поймёт
Этот вал, что ни к чему работа,
Что обида старости растёт
На шипах от муки поворота.
Но когда б и понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве б петь, кружась, он перестал
Оттого, что петь нельзя, не мучась?..
Старый вал ассоциируется с чем-то глобальным, на что нанизываются и обида старости зимы, и какая-то бесцельная работа, и, кажется, сама зима, и весна, и весь этот мир, и даже старая песня. (Не этой ли отдалённой шарманки музыка звучит в стихотворении «Падает снег»? Не в этом ли смысл странной ремарки: «Музыка отдаленной шарманки»?)
Недовольство побеждённой зимы под музыку шарманки, превращается в обиду старости, которая растёт от муки поворота мирового вала шарманки. Ни победа весны неполная, ни смерть зимы не вечная. И петь нельзя не мучась, и победа не освобождает от муки. И победить, и быть побеждённым тоже нельзя до конца. Вот обида и растёт.
За стихотворением «Снег» в «Ледяном трилистнике» у Анненского стоит стихотворение «Дочь Иаира». Первоначально оно называлось «Воскресение», и календарно здесь могла бы стоять «Вербная неделя». (Вспомним, кстати, с какими сомнениями «формировались» трилистники.) Стихотворение о том же: об очередном прощании с жизнью, на этот раз Вербной недели. Она уплывает на «последней, на погиблой снежной льдине», впереди Светлое воскресенье. Но эта смерть в преддверии Пасхи останавливает внимание двумя моментами. Вербная неделя уплывает от «Лазарей, забытых в чёрной яме», и от тех, «чья жизнь невозвратима». Несмотря на открытую концовку, на посвящение его внуку, стихотворение своими слезами, плывущими по «румяным щёкам херувима», говорит скорее о сомнении поэта в существование жизни вечной. Как сомневались собственно и люди, придя спустя неделю к гробу казнённого Христа. Но и о мольбе не забыть их…
Жизнь невозвратима. Лазари забыты. Почему же так победно звенит медь? Победно, подобно победному лучу Солнца, который призван освободить весну из ледяного плена. И почему едва победный луч у Солнца находится, и чаша весов склонилась в пользу весны, пафос поэта неожиданно меняется. После гимна весне, который звенит медью: «Голубые льды разбиты \\ И они должны сгореть!..», следует совсем неожиданное:
Только мне в пасхальном гимне
Смерти слышится призыв
Ведь под снегом сердце билось,
Там тянулась жизни нить:
Ту алмазную застылость
Надо было разбудить…
Для чего ж с контуров нежной,
Непорочной красоты
Грубо сорван саван снежный,
Жечь зачем её цветы?
Для чего так сине пламя,
Раскалённость так бела,
И, гудя, с колоколами
Слили звон колокола?
Это говорит поэт, который только что заявлял, что не любит зимы? Который так горячо сочувствовал Весне, её томлению и слезам, мечтал о падении её голубой тюрьмы, который с пафосом порицал Зиму за её «нищенски синий и заплаканный лёд»? И вот теперь он уже страдает по «савану снежному», по цветам Зимы? И мечтает о том, чтобы алмазная застылость, непорочная красота Зимы была вновь разбужена? Как:
Тот, грехи подъявший мира,
Осушавший реки слёз,
Так ли дочерь Иаира
Поднял некогда Христос?
Не мигнул фитиль горящий,
Не зазыбил ветер ткань…
Подошёл Спаситель к спящей
И сказал ей тихо: «Встань».
Анненский – символист, символист в том смысле слова, в каком символистом был сам народ, а символизмом народное творчество, как «остаток незапамятной старины», о чём писал А.А.Потебня. «Символизм находится в обратном отношении к силе посторонних влияний, а потому он необходимее и яснее у русских и сербов, чем в песнях чехов, лужичан, хорутан и поляков. Эстетическое достоинство произведений народной поэзии <…> падает вместе символизмом от уменьшения числа людей, для которых язык и произведения народной словесности – главные средства развития». (с. 8.)
Поэтические символы Анненского многозначны, как и в народной поэзии, и оттого трудны и просторны для толкования. Французский символизм, быть может, и влиял на поэта, но более влиял символизм народной поэзии, как его понимали Потебня и Веселовский. Символ Зимы для Анненского больше, чем символ Смерти. Понять новые проблемы, намеченные им самим в новых образах и сближениях, было вероятно трудно и ему самому, почему он и сравнивал поэзию с алгеброй. Вспомним некоторые из сближений: смерть человека и смерть зимы, сон-смерть зимы и сон-смерть дочери Иаира, которую воскресил Христос, наступление православной Пасхи и смерть Зимы. Смерть леса поздней осенью и снятый с креста Христос, чья кровь осталась на кустах рябины: невероятно глубокий символ осеннего страдания природы на кресте жизни.
Страшен перенос вчера ещё живого в мёртвое, «тоскующего я» – в «целый мир». А смерть человека случается и зимой, и весной, и летом, и осенью. И также тяжко смотреть поздней осенью на снятое с безжалостного креста жизни отмучившееся лето, которое на кустах лишь кровавые гроздья оставило. Природа также мучается, только бессловесно.
Ведь поэту больно видеть и растаявшую весной зиму с голубыми льдами. Ему жалко смерти «нежной, непорочной красоты», как нам жаль растаявшей Снегурочки в русской сказке. Как жаль мечты голубой весны, которая, кажется порой, никогда и не оживёт, и которой остаётся лишь плакать и смеяться «невпопад».
Образ этой алмазной застылости, неистового снежного сверкания волнистых снежных полян под зимним солнцем найдём и в стихотворении «Сверкание». Он связан с мистической верой Анненского в то, что порывы и призывы души каким-то образом связаны с лучами света и могут даже передаваться по ним друг другу, что по лучам глаз души могут слиться в небесном лазури в одно целое. Лучи эти связывают (сливают) душу с царём Недоступного Света (в Евангелие «Неприступного Света»), с Отцом Бытия. Поэт разговаривает с лучами. Луч вырывает из сладостной тьмы небытия ветку клёна, разоблачает её думы, игра лучей делает чужую обиду «обиды своей жалчей», «лучами незримыми глаз мы уходим друг в друга как будто», лучезарное слияние наших душ где-то там теснее, чем наша связь здесь, недаром мир, освещённый лучами, отличается от «чадной слитности видений», он призывает поэтов любить «раздельность и лучи».
Анненского нередко называли и называют певцом смерти. Но нет более лучистого поэта в русской поэзии, чем Анненский. Более сорока раз встречается в его стихах слово луч. И едва ли не в каждом есть лучи то в «солнца позднем пылу», то «в тусклом пурпурном пламени», то в «пурпуровых тогах» угасающих огней в камине, то в «пламени свечи», то в «точке огневой». Поэт любит глядеть в огонь, наблюдая за минутными строениями сгорающих углей, а тень, мгла напоминают ему мрака дуновенье, зов могил. С огнём, светом, лучами связан и творческий процесс поэта:
Они – минуты праздного томления,
Перегоревшие на медленном огне…
И нарастают они вспышками света. Всё это вполне связано с символикой славянской народной поэзии, с её символами огня, света, мрака, смерти…
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи