Сколько лет прошло, а не забывается одна случайная встреча из нашей, как сегодня говорят, постсоветской жизни. Было это, если не изменяет память, году в 1992–93-м…
Часов восемь утра, конец апреля. По Комсомольскому проспекту на волжский мост с рёвом несутся самосвалы, плитовозы, автобусы. Движение с утра такое, что и под зелёный свет светофора проспект не перейти. Только загорится зелёный, как с улицы Горького, рыча, вылетают на тебя с поворотом на мост мазы, камазы, трамваи, автобусы, грузовики. Водители спешат. На пешеходов, кому по всем правилам следовало бы уступить дорогу, ноль внимания. И потому у перехода здесь вечная толкотня, крик, шум, хоть под колеса в час пик бросайся.
Издали замечаю у кромки тротуара дедка лет 80-ти, очень уж колоритный: синяя куртка, рюкзак за спиной, но голове кепчонка, на курточке медали болтаются. Вижу, как он тщетно пытается перейти проспект по правилам. Выскочит на проезжую часть по зелёному свету, а тут с правым поворотом на него рычащий плитовоз накатывает. Того и гляди, задавит! Дедок назад. Плитовоз промчится, дедок опять за своё, а на него уж «Икарус» летит, глаза у водителя страшные, баранка огромная, никого перед собой не видит, этот уж точно задавит и не поперхнётся! И опять дедок задним ходом на тротуар. Так и вытанцовывает: вперёд – назад, вперёд – назад. Это с тяжеленным солдатским вещмешком на спине, да не меньше полмешка картошки в правой руке!
Сделал очередную неудачную попытку форсировать проспект, растерянно смотрит то на светофор, разрешающий ему идти, то на рычащие слева машины, то на людей. Но вот зажёгся красный. Пешеходы разом рванули вперёд и понеслись на красный, желая успеть опередить поток машин, уже рычащих на них слева, добежать хотя бы до середины улицы, чтобы дождаться на трамвайных путях зелёного света. А дедок опять замешкался, ждёт своего зелёного на тротуаре. Глазки маленькие, живые, из-под уса вырывался тонкий синеватый шрам и терялся где-то у уха, не обезображивая щеку. Терпение у него, видно, лопнуло, давай он бегать по тротуару, кричать благим матом:
— Эй, эй! Люди! Куда вы? Красный же! Эй, помогите мне на той бок перейти! Эй! Как мне на той бок перейти!
Никто, конечно, и ухом не повел, косясь на рычащий поток машин, бегут на красный свет, помогать ему с мешком картошки и кривыми заплетающимися ногами, брать под свою ответственность никто не хочет.
Я было рванул за всеми, но услышал его крики, устыдился и вернулся.
Три медали весело болтаются на синей куртке, перешитой, наверное, старухой из синего прорезиненного плаща образца 1950-х годов. «За победу над Германией», «За взятие Будапешта» и «За отвагу». На седой голове кепка-восьмиклинка с пипочкой, каких теперь уже давно не шьют. На ногах начищенные до блеска яловые сапоги с подковками, солдатские галифе, видно, внуком подаренные. Чувствовалось, в бою был ловок и отважен, в сердечных делах фартов. Зачем-то в люди вышел. Любимой дочке, может, картошку везёт. В глазах растерянность и возмущение. Ничего не понимает: по зелёному люди стоят, на красный несутся как глупые куры через дорогу.
— Куда вам?! – спрашиваю.
Увидев, что один человек всё же услышал его, дедок схватил меня за руку. Рука ещё крепкая, жилистая, пальцы сильные, привыкшие сжимать, крутить, держать:
— На той бок! Слухай! Паренёк! На той бок мне надо, не могу перейти. Чего они на красный бегут, объясни. А я боюсь с двумя мешками. Не успеешь – задавят же, черти! Переведи меня на той бок!
Я выхватил у него мешок с картошкой, говорю строго:
— Держитесь рядом. Как загорится красный, так за мной. Как в атаку. Ага?
Заулыбался, шутку оценил. Рад, что хоть на минуту руку от мешка освободил, протёр ладонью седой лесенкой самодельно остриженный затылок. Вчера, наверное, бабка на крыльце обкарнала, точно, к дочке едет.
Дождались красного, рванули. На трамвайных путях вместе со всеми остановились, ждём теперь свой, зелёный.
— Поняли хитрость? – спрашиваю. — Куда дальше-то, отец? На автобусную?
— Да не, мне на той бок только…
Вижу, мнётся, не хочет продолжать. Ну, на той, так на той, мне больно нужны твои секреты. Зелёный зажёгся, пошли дальше. Перешёл я «на той бок», поставил мешок на поребрик, дождался его. Тяжело шёл, ноги уже покривились, как у казаха, заплетаются. Подойдя, смахнул пот со лба и неожиданно умоляюще просит:
— Тока давай отдохнём малость, дух зашёлся.
Отошли к газетному киоску, остановились сбоку.
— Слухай, паренёк, – обращается вдруг ко мне с полным доверием. — Куда они нас ведут, не знаешь? Ничё ж не рассказуют: как будто мы в преисподней жили, а теперь нас в светлый рай выводят. Ты ж молодой ещё, скажи, куда нас, старых? Вот я асфальт укладал на дороги, зарплату добру получал, старуха на старость отложила. Хотели мы свою развалюшку подремонтировать перед старостью лет, а теперя тю-тю, все гроши сгорели. Дом разваливается, квартиры не имеем. Пенсий не дают, уголовники уже на чёрные волги пересели, у телевизере сношаются… Как доживать, кто кого победил: немец нас, ай мы немца? Войска ж вывели. Так куда нас, старых? Всех на той бок, или как?
— Выходит, что так…
Неловко мне стало, будто я во всем виноват, помолчали.
— А до спекулянтов не поднесёшь, паренёк?
— До кого!?
— Ну, вон до бабок до тех, что картохой у гастронома спекулируют.
У гастронома старушки, да и не только, что-то вроде торгового ряда устроили, продают излишки зимних запасов: кто солёные огурцы в банках, кто капусту, кто грибы, кто картошку, кто кучку свеклы, редьки. Из овощных магазинов почему-то все в тот год в одночасье исчезло, пенсий уже многим и на хлеб не хватает, страна входила в штопор. Нам пришлось пройти весь этот строй, до самого угла, негде было даже рядом притиснуться. Но с картошкой почти никто не стоял, дедок повеселел.
— Паренёк, а почём тут спекулируют, не знаешь? – свистящим шёпотом спросил он, когда мы остановились на углу. — Сколько мне за килограмм просить?
— Так у спекулянток и узнал бы!
Дедок занервничал, на этом боку ему было явно не по себе.
— Многие ж не своей торгуют, в магазине наберут и сюда, я по картохе вижу. У меня картоха сухая, гладкая как варёное яйцо, её без соли с мундиром есть можно. Подумают, что и моя с магазина.
— Понятно… А с медалями не подумают?
— Не свою меня и под ружьём продавать не заставишь.
Я помог ему снять вещмешок. Дедок закурил и стал развязывать свой мешок.
— И с картохой не хотел я идти, старуха подсоветовала. Знаешь же ихнюю суть… Ладно, продам как в магазине, копеек по 30.
— А в магазине она есть? Берите хоть по полтиннику, бабки вон и по рублю уже продают. По тридцать заломишь, люди скорей подумают, что картоха твоя ворованная.
— По полтиннику драть?! Не после войны ж, до вечера и простоишь тут!
На выпивоху он не походил, но роль «спикуля» его тяготила. Я поставил себя на месте покупателя картохи, а дедка – в яловых сапогах, солдатских галифе, с медалями – в ряду с бабками. Конечно, старуха его была не промах, наверняка я подошёл бы к нему. Пожелал ему удачи и пошёл.
Уходя, раза два обернулся. Он колоритно смотрелся в синей куртке, с медалями, у солдатского вещмешка с картошкой. Нет, на спикуля он точно не походил. Около него сразу притормозил мужик с авоськой, потом подошли ещё двое, и ещё… Дедок достал пружинные весы и стал развязывать мешок…
И вот как вспомню дедка, так и подумаю: жив ли со своею старушкою? В своей ли развалюшке доживает или получил от новых властей бетонный угол до того, как призвал их обоих на Суд Божий Судия?
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи