Поэт Алексей Роженков живёт в городе Белом Тверской области. Когда-то это был центр княжества и не последний уездный град Смоленской губернии с пристанью, двумя гимназиями и 30 тысячами жителей. Война разрушила его почти полностью, а годы перемен превратили в город-мираж. Теперь только сибиряки, многие тысячи которых полегло здесь, в бельских болотах, оживляют раз в год улицы и главную площадь города, когда приезжают сюда склонить седые головы в память о своих погибших друзьях-однополчанах…
Окинешь его взглядом с древних крепостных валов и не сообразишь, то ли это деревня, то ли село: ни колоколенки, ни многоэтажного здания. И призадумаешься, а тут ли, в пригородном Подвойском, отбывал наказание в имении дяди юный Баратынский? Сюда ли катил старым бельским трактом из Ржева через Татево в Сливицкое Иннокентий Анненский, по месту своего рождения тоже сибиряк? Этой ли дорогой везли в Нестерово на охоту Ильича? И в Бельской ли гимназии учительствовал сам Василий Розанов? Не сон ли всё это?..
Для Алексея прошлое зримо дышит под этой одичавшей землёй, обросшей рыжей свалявшейся травой, похожей на шерсть, оно неиссякаемо струится, как этот древний родник, поящий и ведающих, и не ведающих о славном прошлом. Да он и сам чувствует себя родником:
Неотвратим далёкий путь,
А сердце каждый миг
готово к родине прильнуть
и биться, как родник.
Родниковая вода, овощи со своего огорода, ягоды и травы – основная его пища. Наколет лучины, затопит печь, сварит картошечки или супцу, заправит супец ложкой постного масла, похлебает – и снова за свои занятия: музицирование на старенькой гитаре, чтение книг и журналов, изучение немецкого языка или сочинение стихов.
Гитару он выбрал за доступность, но доступность её осложнил задачей одолеть труднейший музыкальный стиль канте фламенко. Потому, может быть, что во фламенко, как и в русской душе, восток переплёлся с западом, духовное с цыганщиной. Он сам освоил ноты, научился играть и теперь оттачивает мастерство.
В миру у него два приятеля: Санька и Петька. Петька человек верующий, серьёзный, строит под Белым дом в деревне, Санька, живущий у Алексея на задах, увы, и неверующий, и негодящий. Пьёт. Он и свою алюминиевую посуду пропил, и Лёхину единственную сковородку в утиль сдал. Проснулся как-то Санька утром с похмелья, в кармане ни гроша, дома шаром покати, хоть помирай. И помер бы. Да глядит, во дворе на тополе воронье гнездо как-то странно поблескивает. Влез Санька на тополь и глазам не верит: гнездо свито… из алюминиевой проволоки. Спихнул он его вниз и в пункт вторсырья. Гнездо потянуло аж на бутылку портвейна и банку кильки. И на светлую мечту обучить ворон вить гнёзда из алюминиевой проволоки. А вороны долго потом не давали ему покоя, криками сопровождая по городу. Петька и Санька являются пока единственными ценителями маэстро. Но иногда поэт Валентин Штубов или, как сегодня, Сергей Моряков заедут в гости. Тогда дома сразу и день поэзии, и концерт, и репетиция. Отточив мастерство, Алексей мечтает дать хотя бы один концерт в хорошем зале понимающей публике. Мечта эта заставляет его играть по четыре-пять часов ежедневно, подчас забывая и о поэзии.
Здесь красота неистребима,
как ни корежь её, ни мни,
и жизнь, что вся проходит мимо,
непреходяща искони…
Стихов у Алексея под тысячу, но книжка издана пока одна – в «Русской провинции» на средства фонда Солженицына. Пробиться бельскому роднику к линиям московского разлива и устам подлинных знатоков сегодня почти немыслимо, ибо требует денег, оборотистости и связей в издательском мире. А ни того, ни другого, ни третьего у него нет.
Зато у него есть острый поэтический глаз, ум и самобытный взгляд на мир.
Хороша была улица грязная
в пору мая, когда у оград
вишня, в чистых цветах, как бумажная,
восхищала мечтательный взгляд.
Хороша была жизнь скоротечная,
и приветлив убогий барак.
Где влюблённость и юность беспечная
отторгали обыденный мрак.
Когда сердце навеки устанет,
вспомню только виденье тех лет.
И над серостью жизни проглянет
в дар судьбе только юности цвет.
А первым заветом всякого русского поэта, и Алексея в том числе, был и остаётся завет Константина Батюшкова: «Пиши, как живёшь, и живи, как пишешь, иначе все отголоски твоей музы будут фальшивы…» Этот завет и заставляет Алексея жить не по гражданскому кодексу или конституции, а по велению музы. Ради неё он забывает и о пище, и об одежде, и о людском суде.
Есть у поэта Безыменского стихотворение 20-х годов о том, как новая власть подарила ему за хорошее поведение дорогую меховую шапку. Алексея судьба не баловала, власти ему никогда ничего не дарили, а шапки он шьёт себе по выкройке сам из добытых заячьих шкурок, уверяя, что нет ничего теплее и уютнее. Шапка такая носится 2-3 года, потом нужно шить новую. Как-то осенью Алексей поленился сменить шапку и был задержан около Госдумы московской милицией, никогда не видевшей ни русского треуха, ни заячьего меха. С той поры Алексею в Москву не ездится. Да и денег на это нет.
До 91-го года Алексей жил как все. Работал, строил дома, фермы, мастерские, много зарабатывал и даже домик себе купил в Белом, рассчитывая, накопив денег, заняться поэзией. Когда же власти подарили потомкам Безыменского ещё и заводы, шахты, нефтепромыслы и газопроводы, а у него отняли все сбережения, он понял, почему поэты так редко служат властям. Он продал свой домик, перешёл в старый, родительский, и стал зарабатывать себе только минимум, все силы и время отдавая любимому делу.
Когда-то тратил день за рубль.
Теперь жаль тратить за сто тыщ.
Вся жизнь – естественная убыль,
Равно в итоге будешь нищ!
………………………………
Есть дар один на этом свете:
Душа, изведавшая рок.
Всё остальное тонет в Лете,
Как наваждения морок.
Его цельность и самозабвенная преданность искусству покоряет многих друзей и знакомцев. Ею восторгается и профессор Литинститута Владимир Смирнов, и молодой критик из Ржева Виктория Кузнецова, земляки и соседи поэта. Алексей – сторонник раздельного питания. Смешать за обедом белки с углеводами его не упросит никакая хозяйка, ибо вред от этого не раз проверил на себе. Он ревнитель воздержания. Его влекут идеи Вернадского об автотрофном питании, поэта Хлебникова о всеединстве природы, пленяют поэмы Заболоцкого. Мечта Хлебникова о временах, когда «липы пошлют в Совет Верховный своих полномочных представителей» для него не утопия, а неизбежный путь человечества…
— Однажды, – рассказывает Кузнецова, – приехала я к нему в гости. Он и говорит: «Ну, что, Анна, есть будем, или голодать будем?» Голодать, правда, не пришлось, но угощал он как монашествующий: картошкой в мундирах и зеленью… Зато о поэзии наговорились досыта. Он неделями может жить по слову Евангелия, как птица небесная, которая не заботится, что ей есть, что пить и во что одеться. Бывает, на полках совершенно пусто. Смотришь, соседка Зинаида Петровна несёт Лёше творожку или молока, а там старушка с соседней улицы картошки и огурцов приносит. Но и к нему за помощью идут без обиняков: кому крышу починить, кому печь подремонтировать. Пришёл как-то с поминок и говорит: «Выпил нервно-паралитического яду (самогонки, значит) и принял пищу людей – селёдку. Ну как отказать? Обидятся…».
Он и немецкий стал учить только поэзии ради, чтобы читать в подлиннике Гёльдерлина, Гёте. И читает, удивляясь, как можно на таком непоэтическом языке писать такие великие стихи.
Ещё он любит петь под гармошку русские и цыганские народные песни:
Промозглая осень. Дремотные дни.
И жизнь прозябает, как плесень в тени.
Лежу ли на койке, смотрю ли в окно –
от скованных сил всё обрыдло давно.
Скручу ли цигарку, согрею ли чай,
сдаётся: ничем не развеять печаль.
Тогда взяв гармошку, пою что-нибудь,
и вновь оживают ладони и грудь…
Как русская песня душа отперта,
и вновь призывает и жизнь, и мечта.
Поёт он самозабвенно, отважно, не заботясь о впечатлении на слушателей. Мне кажется, это его имел в виду Кант, когда писал, что умному человеку необязательно следить за тем, умное ли у него выражение лица? Это посредственности нужно носить на лице умную маску, чтобы прятать за ней свою серость.
Алексей – владелец старого родительского дома на Социалистической улице, огорода, сарая, ружья, охотничьего рога. Есть у него, топор, ножовка, бензопила, мастерок, две кастрюли, чайник да кое-какая посуда. Больше, считает он, человеку ничего и не нужно. Он даже дров не готовит: то старый забор найдёт, то столбушку, то горбыля купит. Потому и температура зимой в его доме постоянная, здоровая – плюс двенадцать. А спит он как любимый русский сказочный герой на печи. Когда же кончаются деньги на хлеб, соль, сахар и спички, Алексей идёт в люди, в наём.
Кто купил себе «Опель».
Жёлтый дьявол в зубах.
Кто исподнее пропил
и сидит на бобах.
Кто принужден батрачить,
добывая кусок.
Кто найдёт, что истратить,
вплоть до пули в висок.
С нашим русским размахом
да убрать тормоза…
Разметается прахом,
что пленяло глаза.
Верит он, что все социальные повороты в России происходят сами собой, прежде всего в людских головах, путём безмолвного вече народного, как в 1991-м. Ведь ещё в конце 1980-х старая власть казалась незыблемой. А в 1990-х всё сошло с тормозов в результате того самого безмолвного вече народного, которого так опасался в своё время Пушкин: не понадобилось ни баррикад, ни майданов, всё свершилось молча и как будто бы само собой. Но это не само собой, а в результате того самого вече и коллективной работы ума. И эта воровская власть падёт также бескровно и сама собой и даже без всяких выборов и референдумов. Напьются и отвалятся от тела России клопы-олигархи, станут смешны и видны лживые посулы властей. Народ поймёт, что «пуста была златая чаша. \\ Что в ней напиток был мечта, \\ И что она не наша…» Увидит – и наполнит чашу новой мечтой…
Делать он умеет практически всё, но не для себя, а для других людей. Он и печь любую сложит, и камин, и дом срубит или сложит из кирпича, и топором владеет, и рубанком. За месяц даже в своём бедном Белом может заработать до 5 тысяч рублей. И зарабатывает, но раз, два раза в году, а больше ему для занятий поэзией и музыкой и не нужно. Его идеал – черниговский князь Василий, который будучи богатейшим человеком Древней Руси, построившим десятки церквей, умирал в простой избе на полу, на охапке соломы. Ещё он любит байку про американца, разговорившегося в Италии с рыбаком на пляже. Тот рассказал, что сейчас идёт путина, в сети попадает богатый улов и вчера он заработал аж пятьсот долларов. Американец мигом сосчитал, что рыбак мог бы заработать за путину не одну тысячу долларов и стать богатым человеком. «А зачем?» – удивился рыбак. «У тебя же будут деньги, ты сможешь поехать отдыхать, будешь вот так лежать на пляже». «А я что делаю?» – спросил удивленно рыбак.
Работает Алексей как истинно русский человек самозабвенно, по 10-15 часов в день, увлекая своим задором и напарников, если они есть, и хозяев. Камин он сложит вам за 2-3 дня, русскую печь за неделю, баню поставит за три. Сам испытал почти солдатскую отвагу, с которой мы с ним бросились на кучи строительного материала, а уже через три недели отпаривали в новенькой баньке изнуренные работой мышцы, подбрасывая травяной настой на раскалённые камни сложенной им печи. Оборотная сторона его торопливости – переделки и исправления, которыми он грешит. Но тут уж ничего не попишешь: стихия… Как-то за один день сложил новому русскому камин. Тот приехал вечером, посмотрел и велел камин разобрать, а чтобы наш печник не порол горячку, оставил с ним свою жену за прораба. Камин получился как игрушка, Алексей жалеет даже, что не все заказчики так требовательны к нему. Мог бы большим мастером стать.
Любимая тема его стихов – природа. Заядлый охотник, он знает голоса всех здешних птиц, следы и повадки зверей, умеет и сейчас добыть и лису, и зайца, и енота, и куницу. Вот только убивать зверьё всё жальче, и былой охотничий азарт угас.
С пышно реющей трубой
Уходил не раз от смерти.
Был бессилен пёс любой
За тобой распутать петли.
Молодой красавец лис!
Что ж ты был неосторожен?
Ты ловил мышей и крыс,
А капкан был в снег заложен.
Приближались дни весны,
Время свадеб наступало.
Ночью пасмурной луны
Стал ты в след, и всё пропало.
На стене твой пышный мех.
А глаза твои, в мерцаньи,
Отразят последний снег
Золотой, янтарной рани.
Да и с хорошей собакой, без которой нет настоящей охоты, всё больней расставаться. Собачий век 9-10 лет, а там заводи новую и хорони старую, что не всякий выдержит. Тем более такой, как Алексей, с виду кроткий и сердобольный, оплакавший смерть каждой своей собаки:
Друг расстелился пластом,
Мучим в жару и ознобе,
Трудно дышал он, потом
Вздрагивал в страшной хворобе.
Так на меня он смотрел,
Как извинялся за слабость.
Я отрешился от дел,
Трогал холодные лапы.
Но не умел я помочь
Самым лечебным уколом.
И пролежал он всю ночь
Неумолимым укором…
И, испуская дух,
Стиснул язык он зубами.
Вынес я друга на луг,
Плача, закапывал в яме.
Завёл он на смену нового собáка, Байкала. Почему собáка? Да потому что пёс, мужского рода. Много охотничьих троп они исходили, не раз ночевывали у костра, где хозяин вслух сочинял стихи, а собáк преданно ему внимал.
Мои друзья – мои собаки.
Они привычны к холодам.
Они мне преданы до драки,
Я никогда их не продам…
Когда пёс одряхлел и отстал от охоты, Алексей, уезжая из дома дольше, чем на день, соседке деньги оставлял для пса на пропитание, нередко вздыхал о нём. Когда же Байкал сдох, он решил больше собак не заводить, но оказал любимцу последнюю почесть, собственноручно вскрыв его и поставив диагноз: умер от камня, который закупорил мочеточник. О чём и сообщил мне в письме, ещё раз подтвердив, что «так любить, как любит наша кровь, никто … давно не может…» Вот вам и сердобольный…
Иногда он болеет, и тогда некому принести воды, истопить печку. Кряхтя, спускается он с печи, берётся за топор, за полено, разводит огонь, перемогая немощь. «Алексей! – строжат его друзья. – На свете столько женщин, а ты им мешаешь осуществить своё предназначение». В болезни он клянётся, что поправившись, обязательно сдастся в женские руки. Но, выздоровев, забывает свои клятвы и снова берёт в руки старую, истерзанную уроками гитару…
Зачем все эти жертвы и испытания, спросите вы? Уж не надеется ли он в своём Белом открыть свет истины для заблудшего человечества, подарить ему идеал красоты? Пустые хлопоты!.. И не такие мудрецы искали и не нашли, хотели увидеть свет и не увидели.
Ну, и не найдёт, и не увидит. Но это он за всех стоит на часах, готовый оповестить нас, как только свет забрезжит на горизонте. Он не спит, когда спим мы, он голоден и холоден, когда нам тепло и сыто. Это он слушается своего сердца, когда мы слушаемся рассудка. Это он не разучился ещё работать за спасибо, считая его самой дорогой в мире платой. Это он хранит забытые нами русские ценности.
Заболела, угасает мать.
Знает разум, сердцу не понять.
Как ни думать, что ни вспоминать –
Виноват, любил я скупо мать.
Подойду глоток воды подать.
Изменилась, исхудала мать.
Наклонюсь, хоть слово услыхать,
Лишь губами слабо дрогнет мать.
Что же делать, что же предпринять?
Ничего уж не подскажет мать.
За любовь ничем мне не воздать,
Лишь на миг, как в душу, глянет мать.
Дрогнет сердце. Скорби не унять.
Знает всё. Навек прощает мать.
Да, он напоминает и мне блаженных героев Андрея Платонова. Но честнее ли любить их виртуальной любовью, восхищаясь ими в книге, а в реальной жизни иронично над ними посмеиваться, выдавая свою родовую книжность и неистребимое фарисейство.
Да, да, да… Но вот он – живой, а вы – давно уже только притворяетесь ими…
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи