Читатель, я начинаю трудный разговор – о трудном человеке, поэте Аркадии Кутилове. Сейчас вы раскроете книгу, и стихотворения, конечно, скажут сами за себя, но думается, не будут лишними и некоторые вступительные слова перед книгой, которая пришла к вам с опозданием и выходит, когда автора уже нет в живых.
Можно было бы обойтись и без вводных слов, – повторяю, яркие и ёмкие строки Аркадия Кутилова найдут свою дорогу к истинным любителям и ценителям поэзии. Однако его друзья, все мы решили всё-таки сказать несколько слов об авторе незаурядной книги и этим, хоть отчасти, отдать дань памяти и выразить нашу запоздалую благодарность безвременно ушедшему из жизни поэту.
Жизненный и творческий путь Аркадия Кутилова был сравнительно недолгим. Родился Аркадий в 1940 году в Иркутской области, в деревне с выразительным таёжным названием Рысьи, в крестьянской семье. Отец будущего поэта умер рано, семья переехала в Омскую область, осталась без кормильца, и с детских лет Аркадий и его старший брат познали сельский труд. Всё умел делать деревенский парнишка – и косить, и ставить стога, и обихаживать скотину, и тесать брёвна, и охотиться в тайге, и рыбачить. Учился Аркадий в сельской школе, где очень рано обнаружились две его художественные наклонности: страсть к рисованию и любовь к литературе. Причём, довольно долго в его жизни первое увлечение преобладало. Вероятно, поэтому после учёбы в школе работал он заведующим клубом и одновременно художником-оформителем.
Но вот наступило время службы в армии, и Аркадий попадает в Смоленск. Эта случайность оказалась счастливой для будущего поэта – здесь в конце пятидесятых произошла его встреча с А. Т. Твардовским, который весьма заинтересованно отнёсся к стихам Кутилова (а надо сказать, что к тому времени Аркадием уже было написано немало, да и в последующем он отличался завидной продуктивностью). Добрые слова мастера окрылили молодого стихотворца и, надо думать, Аркадий помнил их всю жизнь.
В эти же годы на смоленской земле жил другой замечательный русский поэт – Н. И. Рыленков. Известно, что Аркадий Кутилов не раз встречался с Николаем Ивановичем, показывал ему новые стихи.
Никакой специальной литературной учёбы у Аркадия не было, но бесспорно, что встречи с Твардовским и Рыленковым оказали на него огромное влияние. К этому надо добавить и то, что все годы своей недолгой жизни, начиная со школьных лет, он запоем читал, им было перечитано несметное количество книг, по свидетельству его друзей; всюду, где он жил, он собирал книги.
После службы Аркадий возвращается в Омскую область, где работает в районных газетах. В 1967 году умирает его мать, и он уезжает ненадолго в родную деревню, а затем возвращается в Омск. Все оставшиеся годы он живёт в городе, сотрудничает в газетах. До сих пор помнятся его короткие, яркие корреспонденции, которые напоминали не газетную хронику, а были, скорее, художественными миниатюрами.
В это же время стихи Кутилова публикуются в областных газетах различных городов, в сборнике «Тропинка на Парнас», звучат на радио. Пишет он, как всегда‚ много. По воспоминанию его ближайшего друга Г. Великосельского, бывали такие дни, когда, находясь где-нибудь на кухне, Аркадий присаживался к краешку стола‚ исписывал лист и тут же читал законченное стихотворение; проходил час-другой, и его вновь тянуло к перу, и рождалось второе стихотворение…
Жизнь поэта прервалась на взлёте, он трагически погиб в 1985 году. Размышляя о судьбе Аркадия Кутилова, как-то явственнее, материальнее ощущаешь смысл старинного русского речения: «написано на роду».
Да, поэту было написано на роду прожить недолгую, во многом несуразную, противоречивую, с высокими взлётами и мрачными провалами, жизнь, но сердцевиной, сутью, основой её было творчество.
Здесь абсолютно необходимо сказать и вот о чём, размышляя о трагической судьбе и ранней гибели поэта. Годы его активной творческой работы совпали с пресловутым периодом застоя, как теперь поименован отрезок времени 70-х и начала 80-х. Интуитивно, рецепторами своего таланта Кутилов, как мог, сопротивлялся всеобщей нивелировке душ, всеобщему разрушительному нейтрализму. Он ушёл в себя, сведя к минимуму потребности тела, жил аскетично, общался буквально с одним-двумя наиболее близкими ему людьми, но в то же время, – и это сегодня явственно видно по его стихам, – в поэте постоянно шла, не прерывалась работа души, которая никогда у него «не ленилась».
Тем не менее, окружающее время накладывало и на Кутилова свой отпечаток, ставило своё тавро – отсюда сарказм его стихов, горечь, порою и мрачность, родственная этакому «чёрному юмору». Чему же тут удивляться? Вспомним нашего великого Есенина, который, быть может и сам не осознавая во всём объёме, «что случилось, что сталось в стране», беспощадно точно определил своё место во времени – «я пел тогда, когда был край мой болен». А если отвлечься от стихотворных строк и обратиться к земным, чисто биографическим реалиям, можно ещё определённее осознать, насколько точно угадывает и с т и н н ы й поэт температуру эпохи и страны.
И, возвращаясь к стихам нашего земляка, будем же благодарны ему, что и в тягостные годы застоя он не обратился, подобно некоторым нынешним «прорабам перестройки», к восхвалению литературных шедевров тогдашнего генсека или к эквилибристическому жонглированию словом, а честно, в одиночку, нёс свою нелёгкую поклажу.
Повторю ещё раз – несмотря ни на что, главным в жизни Аркадия Кутилова было творчество. Любил он живопись, особенно тепло говорил о Чюрлёнисе, любил классическую музыку – Бетховена, Чайковского, Скрябина, но сутью его натуры всё же были стихи. Они и остались после поэта. О них, о творчестве поэта и следует поговорить.
С первых строк Аркадий Кутилов берёт «налима – за жабры, быка – за рога», как говорили у нас на селе. Вот одно из первых стихотворений:
Деревня – родина в сто домов,
в сто дымов… –
и, кажется, мы видим традиционную идиллическую картинку, где сейчас будут петь петухи, мычать коровы, колоситься пшеница, – ан нет: сразу же являются люди, написанные зримо, гравюрно: «рыбак на кувшинку молится, а может на своё лицо»; «у стога протезы стоят без дел. Дед Кутилов спит, и во сне вспотел»; «Кутилов-младший в колодце гремит ведром…» И над всей этой
житейской панорамой – какой-то сказовый, былинный горизонт:
…Сапсан летит
по сапсаньим делам,
по отаве шляется конь-булан…
Вот на такой естественной, ненатужной, как ровное глубокое дыхание человека, знающего цену труду и покою, ноте и начинается эта книга, а с нею – и прикосновение к миру подлинного поэта.
А какие точные краски найдены в теме, уже сотни раз использованной стихотворцами, чьё детство пришлось на послевоенные годы, в теме, где кажется, уже нельзя сказать ничего нового. Кутилов тоже называет стихи традиционно – «Послевоенное лето» и описывает, как мужики на лугах наблюдают полёт реактивных самолётов и – «сжимают косы, как винтовки; им ещё без гимнастёрок так неловко». А заканчивается это пластичное стихотворение гордо и афористично:
Гуси Рим спасли.
Орлы спасли Россию.
Волшебство, тайну и бесконечную протяжённость поэзии ощущаешь всякий раз, когда встречаешься с подлинным поэтом. В самом деле, сколько ностальгических откровений о прошедшем детстве довелось перечесть; вот и Кутилов о том же пишет в стихотворении «Чёрный лось», но как свежо звучат эти строфы:
Синий воздух ломая с треском,
выйди из лесу, чёрный лось!
Напугай меня белым рогом.
бей копытом в трухлявый пень.
закружи по лесным дорогам,
но верни мне из детства день.
Поразительно его стихотворение «Соловей». Оно сюжетно‚ хотя и пересказать его, как любые настоящие стихи, почти невозможно. Речь идёт о спящих танкистах, а в это время соловей так «тянет песню», что «танк свой хобот вытянул вдоль песни». А соловей дальше – «свободу, братство и любовь, и христианства краешком коснулся», но тут просыпается комбат и юркает в танковую башню:
И вздрогнул танк не крупповских кровей!
Блеснул огонь – безжалостно оранжев!
…Ах, соловей!.. Зачем ты, соловей,
не смолк хотя б одной минутой раньше!
Думается, одно это стихотворение откровеннее и многограннее целых философских трактатов о войне и мире, о бесчеловечности и гуманности. Но, собственно, таково свойство любых подлинных стихов! Поэт ценится и по одной, отдельной строке. И у Кутилова немало таких пружинно сжатых, снайперских строк. Прочитаешь, к примеру, «сидят в луну влюблённые собаки», – и за этой динственной строчкой встаёт перед тобою и твоё село, и твоё детство‚ и твоя сибирская зима, – такова необъяснимая сила настоящих стихов.
Ещё один пласт книги – стихи о любви. Уж, казалось бы, к этой теме, «перепетой не раз и не пять», вряд ли можно что-нибудь добавить. Но является поэт, с ним приходит его любовь, и рождаются с виду обыденные, простые, а на самом деле имеющие озёрную глубину строки:
Я влюблён…
Отвлекаться нельзя…
Ты да я, да транзистор на кресле…
Потихоньку
исчезли друзья,
и враги потихоньку исчезли.
Мы одни.
Заметает наш след
голубая любовная вьюга.
Как вчера
мы любили весь свет,
так сегодня мы любим друг друга.
А рядом с этими торжествующими другая тональность той же темы: о любимой, что «неласково кем-то брошена в жизнь»; о лирическом герое, который откопал её, «как картошину, в чуть прохладной сибирской земле», и потом –
Я впустил тебя в душу погреться,
но любовь залетела вослед…
И теперь на тебя насмотреться
не смогу и за тысячу лет.
Чтобы доказать и показать современность мироощущения Кутилова, мне думается, можно прочитать только одно стихотворение «Фантастическое», где поэт заявляет:
Будет час в поэтической теме –
нежный грохот да розовый дым…
И машина по имени «Время»
подкрадётся к желаньям моим.
Что получилось из этой коллизии, читатель может узнать сам и вместе с поэтом ещё раз ощутит хрупкость и ранимость земной жизни в нашем XX веке:
«…Век двадцатый распался на точки,
на энергию сверхскоростей…
А причина – вот в этом цветочке,
что украл ты у древних людей.»
…Я стою, как стакашек на блюдце,
я стою – ни вперёд, ни назад:
и в двадцатый – уже не вернуться,
да и древние – косо глядят…
О человеке – со всеми его доблестями и грехами – идёт речь в стихотворении «Наигрались, пресытились ролью…». Поэт рассуждает о том, что нынешняя наука может, пожалуй, «наштамповать и новых людей» –
Бунтарей или рабски послушных, –
чтоб и жнец и на дудке игрец.
Можно добрых, а можно бездушных…
Только выдайте мне образец.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чтобы кудри – как райские кущи,
чтобы очи не знали тоски.
Некурящий, непьющий, небьющий
и не бьющийся сам на куски.
Но – заключительные две строки, как вздох облегчения:
…Только нет образца для науки.
Слава богу, что нет образца.
А в следующем стихотворении книги мы встречаем – как бы в дополнение к только что сказанному поэтом – ещё один тезис в защиту живой души и против голой технократии:
Ах‚ транзисторы здорово свищут!
Здоровей соловья и чижа.
Только сей синтетической пищи
не приемлет живая душа.
И ещё хочется добавить, что без упоительного полёта фантазии поэзия всё-таки будет «неполной». Он нужен ей, по-булгаковски непредсказуемый, фейерверк вымысла и я не откажу себе в удовольствии процитировать блестящий образец этого ряда:
В Третьяковке мальчишка взглядом женщины скован.
Удивлён и подавлен непонятной тоской.
Парень, прыгай в карету к «Неизвестной» Крамского!
Грозно ахнут копыта, и – подрамник пустой!
Кража, кража! Не кража! А любовная милость.
Долгожданная милость, из неволи побег.
Незнакомка ждала, Незнакомка томилась…
Ей был тесен, как гроб, девятнадцатый век!
Хочу обратить внимание читателя и на стихотворение «Торжественно – о художниках XIX века». При всей шутливости, даже некоей игривости словесной фактуры, эти стихи представляются программными для поэта –
именно бунтарское, революционное начало заключено в самой сути творца, творчества. Были эти гены, уверен, и в природе таланта Кутилова, – иначе не родиться бы таким строкам:
А бабушка История художнику любому
бессонными ночами воркует анекдот,
что надо в натюрмортик тайком всобачить бомбу,
а утром Каракозов ту бомбу украдёт!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Художник! Ты – папаша подобного явления.
Ты, сам того не ведая, бунтарствуешь во мгле.
От Разина до Пестеля, от Пестеля до Герцена,
от Герцена до Ленина – и дальше по Земле…
Да, судьба дала Кутилову право говорить о самых главных земных категориях, говорить остро и убедительно, потому что наделён он был редкостным поэтическим даром. И совсем не ощущаешь метафорического преувеличения, когда читаешь такие его строки:
Я вижу звук и тишину,
есть антимир в моей тетради.
Я вижу Африку-страну,
в окно заснеженное глядя.
Я слышу тьму и лунный свет,
и за соседскою стеною
я слышу – ночью древний дед
во сне ругается с женою.
Старуха, правда, умерла,
и мне за деда чуть обидно.
Но это наши с ним дела:
нам видно то, что всем не видно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А в марте с крыш, вдоль мокрых стен
стекает голос Нефертити…
Читатель мой! я бьюсь над тем,
чтоб ты вот так же мир увидел.
…Кто знает, равномерно ли распределяют в небесной канцелярии таланты по земным регионам? Родился на омской земле большой поэт Леонид Мартынов, ходил по улицам Омска безудержный и безмерно талантливый
Павел Васильев, а через десятилетия на нашей земле проживал их прямой наследник, который, с одной стороны, был по-мартыновски зорок в постижении окружающего мира и, с другой стороны, буйно раскован в своём таланте – по-васильевски. И при этом сумел вписать с в о ю страницу в книгу поэзии.
И пусть не успел Аркадий Кутилов полностью реализоваться, как модно нынче говорить, но остались его необычные, фантастические рисунки (надеюсь, когда-нибудь они войдут иллюстрациями в его книгу, осталась его острая пластичная проза (надеюсь, и она найдёт свой путь к читателю), наконец, осталась память о поэте в сердцах его друзей, а теперь, с выходом книги, – она будет храниться и в душах читателей, число которых, конечно, будет расти.
И в конце предисловия необходимо сказать следующее. Книга эта вряд ли появилась (или она появилась бы в гораздо меньшем объёме), если бы не упорные, поистине подвижнические старания ближайшего друга поэта, омского литератора Геннадия Великосельского. Именно он разыскал и собрал многочисленные автографы поэта – его стихи, прозу, рисунки, – за что и хочется выразить ему сердечную благодарность.
…Читатель, вы не раз встретите в этом сборнике образ костра. Образ возникает в стихах, скорее всего потому, что поэт любил костры на речном берегу, любил ночную речку, любил разговоры у костра. Таким ночным
костром и видится мне яркий талант омского поэта, да и сама жизнь его. И костру этому гореть долго-долго, взметая снопы искр в холодное осеннее небо…
Владимир Макаров
Омск, 1990
Впервые опубликовано:
Макаров В. «Горевать над дивною судьбой…» : вступ. ст. // Кутилов А.П. Провинциальная пристань / А.П.Кутилов; сост. Г.П.Великосельский. – Омск, 1990. – С. 3-12.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи