Вступление
Хотел я вам нынче смешную историю рассказать, да забыл. Убей – не помню, с чего начинать и как закручивать. Ну, ладно, расскажу я вам, как на вокзале пирожки с мясом кушал.
Иду. По вокзалу. Голодный с похмелья и потому остроумный до ужаса. А встречь едут пирожки на тележке – их сзади толкает человек женского полу. А у того женского полу щёки румяные. Аппетит меня и взял за нутро. Скрипнул я своим знаменитым протезом и выруливаю ей прямо в лоб. О чём-почём, базар-вокзал, печки-лавочки… В общем, быстро я ей мозги припудрил, а уж к исходу, как говорится, второго тайма я и пирожком осквернился.
Выкушал шесть, а на седьмом спрашиваю: а у вас с человечиной пирожков нету?.. Она очами на меня полыхнула и ответ держит:
— Сейчас кликну МВД, он тебе даст и с человечиной, и с собачатиной. Обожди маленько…
Во! Вспомнил! Я ж хотел смешную историю поведать, да забыл. А тут сказал «собачатина», да в пристяжке с «человечиной», да ещё «МВД» это самое, – вот я и вспомнил смешную историю.
* * *
Значит, так… Старуху я схоронил, дом заколотил, с конём Буланкой попрощался и двинул в город, к сыну.
А сын оказался большим и грамотным человеком. Умный сын, до того умный, что отца родного не признал и пригрозил сдать в дом старости, если я у него пороги обивать буду. Ладно… Пошёл я на улицу, где со мной и приключилась чрезвычайная беда. Наш ветеринар говорит не беда, а трагедия.
И началось всё с песенки, что мне студенты придумали:
Осенним воздухом дыша,
С букетом краденых тюльпанов
На диком бреге Иртыша
Лежал чуть тёплый Барабанов.
Вот тут вся последняя Аввакумова житуха сказана. Меня, значит, Аввакумом звать.
Осень на дворе, я одной старушке свидание назначил, для неё же и тюльпанов наворовал на выставке собаководства… И дикий брег Иртыша здесь в самую масть, и я там чуть тёплый лежу, пьяный в доску. От внутреннего перегара ажник песок подо мной плавится.
Ногу мою протезную ребятишки утром из парка притащили. Я, говорят, её там отвинтил и от собак отстреливался, когда меня администрация в плен брала.
За тюльпаны эти самые меня повязали и в клетку законопатили. А там до тюрьмы уже палкой добросить. Вот я и добросил. Палкой. До тюрьмы.
Сижу… Тюрьма хорошая, крепкая, нигде не дует. Не та, что в книгах пишут: всякие там страсти-прелести, тараканы-людоеды.
И народ подобрался колоритный. Один, шустрый такой, сидит за колхозную драку. Он, значит, главбуху хотел внутреннее нутро посмотреть: это тебе не телевизор. Не дали, а зря не дали: хороший мужик, дерзкий. Он и мне сразу хотел свой диктат показать. Подходит ко мне и говорит: бац по морде! Я – падать, а на лету зубами его за промежность споймал.
Это так барсуки делают, когда видят, что положение хреновое: сейчас тебя человек убивать будет и твоё сало на барсучий жир перегонят. Тогда барсук львом становится и хватает человека, царя природы, за наследственную часть. Обязательно за её, любого охотника спроси.
Ладно…
Моего врага потом водой отливали, а меня больше никто и пальцем не ворохнул. Вот тебе и диктат!
Другой сидит за сумочку: сумочку у дамы шарахнул, а в сумочке гребешок с волосьями гнедой масти да три копейки на трамвай.
Дали ему на каждую копейку по году, а за гребешок – ничего! Повезло человеку, хорошие люди судили, с понятием. За тот гребешок, да с волосьями, да гнедой масти!.. Ну, паря, тут бы и расстрелу мало, а выше расстрелу у нас ещё развлечения не придумали.
В общем, в тюрьме я пришёлся ко двору, как вроде от рождения мне было записано, чтоб людей посмотреть и себя показать. Везде людей посмотреть и не стыдиться об этом рассказывать, потому как человек он и есть человек, а потомки наши о нас не по газетам судить будут. В газетах ноне человек хороший стоит, правильный, но вроде на складной аршин смахивает, – не человек это, а ходячий плакат с железным голосом и без чувствий. И плакать не умеет. Хороший человек, надёжный, вроде трактора.
А потомку, внуку-правнуку нашему, будет интересно знать, по какому поводу мы смеялись-плакали, кого любили-ненавидели, как ели друг друга да капканы ставили… И кто выживал, а кто помирал, и по какой причине помирал… Потомку это надо, чтобы наших ошибок не повторял.
Ну, ладно, история-то весёлая, а я в тоску ударился. Поехали, читатель мой, баланду кушать, начальников слушать да по сторонам позорче смотреть.
Итак, как говорят в романах, – шёл снег тыща девятьсот шестьдесят шестого года.
1. Серёжка
Жил-был на свете Серёжка по фамилии Самоваров. Серёжка этот только что из пионерского возраста вышел. Вышел это он из пионерского возраста, встряхнулся… Жизнь впереди!
Поморгал он очами, повёл молодыми плечами да и говорит: «А ну, подходи, кто в бога верит!..» Это он на городских танцах такое сказал, чтоб девкам показать свою мужскую живность.
А девки на танцах, что тетёрки на току: сидят молчком и своими этакими томными взглядами нас, дураков, подзуживают: а ну, набей вон тому морду!.. Молодец!.. А теперь вон тому набей… Славно!.. А теперь вон тому долговязому ещё морду набей да и провожать меня пойдешь…
Вгорячах подлетишь к тому долговязому, а потом друзья полчаса тебя от полу отскребают.
Вот и Серёжка в любовные чары попал и давай кричать: подходи, мол, кто в бога верует! Ну, эти и подошли – кто верует и кто не верует. Всё-таки интересно дерзкому пацану сопатку набить. А как же. А он складной ножик достал да с перепугу одному врагу пиджак порезал. Ежли б шкуру порезал, то ничего бы, а костюм денег стоит. Серёжку за тот подвиг споймали и зануздали шёлковой уздою… Вынес он из зала суда три года, с тем трояком и на лагерь к нам прибыл. А лагерь тот не пионерский. Ага.
Вижу я Серёжкино горе горькое и этак незаметно его к себе приближаю, чтоб его кодла на свой баланс не взяла.
2. Кодла
А кодла – это такая раса людская, выведенная в лагерях за много лет. Принципиальная раса: не терпит, чтоб ты был умней её, хитрей, красивей и душой богаче. Она тебя враз на место определит. Там можно только кулаком свою точку зрения поставить, но кулак чтоб не меньше чайника был, а то тебе труба да ещё с двумя коленами будет.
Кодла знает всё. Начальник ещё только думает обыск в бараке делать, шмон наводить, а кодла уже всё злачно-запретное попрятала и сидит, нога на ногу, на гитаре страдательную песенку насилует.
Получил ты из дома передачу – баба там из последнего выкрутилась и тебе шанежку с творогом прислала, – а кодла ту шанежку вперёд тебя отведает и спасибо не скажет. А восстань за свои права – вот и будет тебе труба, та самая, с двумя коленами.
Опять же насчёт женского персоналу… Тут его нет, лагерь мужской, да и в рецепт воспитания входит отсутствие баб. А кодла умудрилась и из мужского персоналу женский делать. Захочет женщину – берёт подходящего мужчину: чтоб был молодой, робкий, красивый и, желательно, пухленький. Ежли шибко кто понравится кодле, то она его завоюет любыми неправдами, потом кормит его за свой бюджет, и своим мылом моет, и работой не тиранит. А зовут такого женщину-мужчину «господин сто двадцать один», потому как в Уголовном кодексе мужеложство идёт под статьёй 121.
Вот так и живёт кодла. А что ей делать, если каким-то богом указано от рождения и до гроба вечно тебе по лагерям скитаться?..
А «господин сто двадцать один», он и на свободе встречается в удивительном проценте. А там-то почто?.. Разве девок мало?..
3. Работа
Работают здесь хорошо. Ежли норму ты не дашь – попадёшь на карандаш. А там уж твой желудок тосковать станет да тебя уговаривать: «Иди, иди на работу, иначе я сам себя переварю!..»
Вот мы работаем. Стук да стук, бряк да бряк… А над тобой одним шесть начальников приставлены, и каждый вооружён правом владения твоей несговорчивой персоной. Он стоит возле тебя и держится за твою нервную систему, подкручивает барабан, а нервишки звенят-звенят, вот-вот оборвутся, и лопнет вся твоя гитара к едрене-фене! Плюнешь в морду тому, что ближе стоит, и крикнешь, как раненый сокол:
— А ну, люди, ведите меня в штрафной изолятор! Меня, Человека!..
И ведут Люди Человека.
4. Штрафной изолятор
Тут тишина. Воздуху нема. Стены такие, что можно устриц разводить, – мокрые стены.
«Шибко мокрые стены! Уберите их от меня!..» – так я кричал, когда сидел там за упрямство, – уснул и проснулся, и мне показалось, что лежу я в могиле, а моя покойница-старуха вышла за моего самого заклятого врага. Это я спросонья.
Надзиратели здесь между собой беседуют так:
— Пойдём чай пить? Мне жена бубликов тульских положила… Вкусные!..
— Да надо бы сперва этого, который за тюльпаны сидит, на прогулку сводить да в сортир.
— Перебьётся!.. Пусть излишки в штаны кладёт, а насчёт прогулки опоздал: в его годы уже нельзя чистым воздухом дышать. Вредно…
Хороший изолятор. Правильный. Чего хотел его изобретатель, того и добился.
Наш ветеринар по такому случаю говорил: «Лучше нет, когда кабанчика в марте кастрируешь. Придёт лето – ему тогда всё нипочём – ни любовь, ни цветочки-лютики…» А мы ведь люди, и не кастрированные…
Хороший мужик ветеринар. Хороший.
5. Столовая
Столовая здесь тоже весёлое место. Такое весёлое, что не надо и цирка.
К примеру, сижу я и по режиму дня баланду кушаю. Вдруг вижу: летит по воздуху чашка, и баланда из неё, как хвост кометы тянется. Ага. Я свою баланду лапой прижму, чтоб не свистнули под шумок, и подниму очи повыше, к потолку. А там, прямо по всему небосводу, летят всякие съедобные тела: кусок хлеба, селёдочная голова, вторая чашка с кометным хвостом… Летят они все курсом с восхода на закат, вот смотри туда, на закат, и адресата ихнего увидишь. Знать, провинился в чём-то крепко, если его противники для обстрелу баланды не жалеют.
После артподготовки жди рукопашную. Глядишь, а там и «перо» сверкнёт, и отдохнёшь ты на этом зрелище – лучше некуда!
Очередь за баландой... Это тебе не за мороженым очередь и не за тюльпанами. Там всё страшно вежливо, ажник тошнит: наступил кому на лапу – извините, двинул кого в пузо локтем – пардон… А тут, если кулак не показать да слюной не побрызгать, то быть тебе голодным.
Хорошее место – столовая. Вроде цирка.
6. Повар
Серьёзный человек. Угодишь ему раз – он тебя будет пользовать баландой из левого котла, не угодишь ни разу – кушай из правого. А две эти баланды только по девичьей фамилии одинаковые, как две сестры: одна замужем за трезвым инженером, а другая – за грободелом-пьяницей.
Вот и думай, какую сестру кушать – левую али правую?..
7. Ночь
Ночь здесь проходит быстро, как скорый поезд «Москва-Одесса», с той только разницей, что поезд иногда в Киеве опохмеляться встаёт, а у нас обходятся без похмелья.
Во сне я лично люблю рыбалку да сенокос. Другие любят во сне танцевать да с девками целоваться. Третьи – ничего не любят, потому как у них и днём-то горизонт неширокий, а во сне и подавно мысли вокруг одного чего-то крутятся. Видится им что-то жёлтое, густое, а сверху кусок масла тает…
Жалко мне стало одного такого шурика, накормил я его из собственных запасов: пусть, думаю, хоть раз во сне на сенокосе побывает. Ладно. Нажрался он, лёг и начал во сне такой слёт пионеров: корову бы мне да коня, вот я б тогда показал, как жить надо!..
Э, думаю, шурик, ты вон какого поля ягода… Дам я тебе корову-коня, а ты завтра целое стадо потребуешь, да трактор, да дом, да четыре жены-работницы…
Не кормил я его больше из собственных запасов.
…Так вот, значит, сенокос… Сижу я у стога и травинку жую. Горькая травинка, а мне приятна, потому как я сейчас уподоблен коню Буланке, – оба мы молчком слушаем, как кузнечики стрекочут да за Хрусталёвской рощей песни звенят. И пролетит в небе самолёт, мы с Буланкой оба замрём, смотрим в небо, и рты у обоих открытые, и в каждом рте травинка недожёванная висит. И до чего же мы с Буланкой похожи!.. Да разве подниму я на него бич, али палку, али кулаком в ноздри, как другие-многие?.. Нет! Это значит самого себя ударить и душу свою очернить.
Ладно… Сплю…
Так вот, значит, сенокос… Что-то на этот раз на моём сенокосе тревожно было. Глянул в небо – грозы вроде не предвидится, нюхнул воздух – вроде и порохом не пахнет…
Природа-матушка, она всегда человека в беде предупредит каким-нибудь знаком: к примеру, облачка интересной формы по небу пустит – знак; веточкой берёзовой тебя за ружьё поймала – знак; зверь большими партиями из одних мест пошёл – тоже знак, да ещё какой!.. О войне матушка-природа сказывает или о страшном бедствии стихийного характера. Ладно… Сплю…
Грозы не предвидится, порохом не пахнет… А тут бабы, которые в каждом моем сне в синих платках являются, как одна, – эти бабы как закричат: «Караул, зарезали!..»
— Караул, зарезали!.. – Я быстренько сел на кровати и прикидываю: не меня ли зарезали?.. Нет, не меня. Можно дальше спать, а можно смотреть, как резаного выносить будут. Опять, значит, кодла свой диктат показывала…
Вынесли упокойника, а дальше уже никто не спит: обсуждают человека, погибшего за здорово живёшь. И кроме обсуждения жизнь ночная бьёт родничком, в котором грязное бельё полощут.
Вон в уголке «господин 121» обслуживает своего товарища по несчастью. Оба замучились, бедные, все же мужик есть мужик, а не баба: мясо у него жёсткое, жилистое… Грех один! Жаль мне их. Жалко.
А, глядя на этих грешников, два малолетка небритые сидят в сумрачном уголке и онанизм включили. Работают, ажник чмок стоит. И видится каждому из них своя желанная мечта-красавица: белотелая, нежная, покорная, этакая душистая и вкусная…
Чего только они с этой красавицей не делают!.. Заставляют голую по комнате идти и ковшик квасу в белых рученьках тащить, заставляют изгибаться по-всякому, чтоб страсть звериная накатила, а потом бросаются на неё, когда она в самой беззащитной форме стоит!.. И тут оба, чуть не хором, скажут: «Ур!.. порядок, приехали!..» И уже после этого на жизнь смотреть не хотят: упадок сил и ложное блаженствие ещё на шаг приблизило их к звериному обличью. А как же…
8. Гомо-цек-цек-цек…
Серёжка спит по соседству со мной. Что я вижу, то и он, наверно, во сне видит. По крайней мере я всегда рад буду, если он со мной сенокос праздновать желает. Разве что свои у него юношеские дела-заботы, ну, тогда не неволю. Ладно, пусть смотрит то, что его душа принимает.
Это во сне. А наяву ему тоже глаза не завяжешь: видит всю пакость человечью, как она есть. Тут уж совсем я не могу восстать.
Пробовал я как-то быть вроде проводником его по этим нашим грязным трущобам, да не вышло. Я, к примеру, говорю:
— Вон, смотри, Серёга, человек человеку спину трёт. В карты проигрался, вот и трудится, бедный.
А Серёга на меня этак искоса взглянет и сердито говорит:
— Брось ты, дядя Аввакум, сказки рассказывать. Это они гомосексуализм двигают…
Знаю я это слово, а всё равно, чтоб дело к шутке свести, переспрошу его:
— Как ты сказал?.. Гомо-цек-цек-цек... А дальше-то как?.. Серёжка захохочет, вроде бы от души, но знаю: на душе у него камешек лежит от этого зрелища нечеловеческого.
…Дал я кому следует – в лапу, кому следует – в морду, и вот Серёжка Самоваров остался при мне. И начальник подмогнул мне. Я в то время ящики для мыла сколачивал и считался первейшим мастерюгой деревянных наук.
Начальника лагеря горе постигло: тёща померла – как он сквозь слёзы сказал: хвоста, говорит, бросила… Вот он на радостях мне гроб для тёщи заказал, и я сколотил ей, упокойнице, отменную горницу! Да ещё посочувствовал начальнику: да, говорю, тёщи всякие бывают… Для которой жалко гроша ломаного, а для иной и на гроб хороший не грех раскошелиться.
Начальник, опять же сквозь слезу, говорит: умный ты мужик, Барабанов, да не туда попал! Ладно, бери заключённого Самоварова и воспитай из него грободела высшей марки!
…Серёжка на вид вроде мотылька, особенно когда ему что-то хорошее рассказываешь, а он в этот момент ресницами машет. Ну, мотылёк да и только!
Бьёт он гвозди в дерево, да вдруг и врежет себе по пальцу молотком! Молчит, губу закусит, а у меня от его боли сердце зашлось. Ведь ручонки-то, как у обезьяны-мартышки, а уже мужскую работу пробуют. Да где, боже мой, в лагере!.. Я прошёл огни и воды, и медные трубы, и чугунные ворота, а взгляну на мотылька своего и не по себе становится. Кто из него получится? Герой, инженер, а может, вор?
Беречь надо пацана, шибко беречь!
Ладно. Берегу…
9. Наши интересы
— Ты, Серёга, начинающий человек…
— Ага, начинающий.
— Ты ещё, так сказать, домик необжитый: в одном углу ещё штукатурка не просохла, а в другом уже паутина завелась и мышка скребётся…
— Ага, скребётся…
— И вот сейчас всё зависит от того, какой хозяин в твоём домике обоснуется: умный, заботливый, али неряха-пьяница. Умный хозяин в домике и стены побелит, и лампу повесит, и печку растопит, чтоб…
— Ага!.. чтоб штукатурка в уголке просохла!..
— Во-во, штукатурка просохла и чтоб тепло было и тебе, и гостям твоим. А неряха-пьяница, как войдёт в домик в грязных сапогах, так первым делом на стенку гитару повесит, на стол бутылку поставит и карты бросит, а в паутинку по пьянке плевать будет…
— Ага, плевать будет, верно!
— И дойдёт дело до того, что он по пьянке и домик твой спалит дотла, и сам сгорит. Понимаешь?..
— А как же… Этот домик – это я, и неряха-пьяница меня спалит.
— Верно! Домик - это твоя душа, так что не пускай туда никого подозрительного, чтоб не начадил там.
— А я и не пускаю. И здесь людей таких нет, чтоб можно было пустить… Все злые да хитрые…
— Хм…хм…
— Только ты, дядя Аввакум, не обижайся, это я не про тебя. И не про Степана из монтажного цеха, и не про Ваньку Ёлкина, и не про Петра Иваныча…
— Вот видишь, сколько людей, а ты говоришь – все злые да хитрые.
— Это я так, сгоряча…
— Верно, сгоряча и глупости вершат, но и подвиги делают. Тоже учти. А ещё, Серёжа, на носу своём курносом заруби: будь всегда у природы-матушки в примерных сыновьях. Ты уже у неё в долгу за то, что на свет родился. Будь всегда ближе к ней, не делай то, против чего нутро твоё протестует, а природа тебя в беде не оставит. Твоими же делами она тебя и спасёт!
Понять природу трудно, язык у неё сложный, но уж если поймёшь да в душу ей влезешь, быть тебе богатым человеком. Не деньгами богат будешь, а духом своим, и в сто раз легче жить на свете будет. Только в душу её иди не в грязных сапогах и без ружья. Она, природа-мать, великая утешительница и заступница всех обездоленных и оскорблённых несправедливостью. Нет для меня на земле человека верней и жалостней природы, и в любом деле она берегёт меня, как лес берегёт от вымирания, реку от высыхания… За меня природа мстить будет всему миру, если мир покажет мне своё вероломство! Вероломство надо мной уже бывало, и не раз, но я пока что своими силами с обидчиками расправлялся. Недаром же огни и воды прошёл… А как же…
10. Председатель кодлы
Шёл снег тыща девятьсот шестьдесят шестого года… Хороший снег! Гонят тебя на работу, а навстречу ночная смена идёт, отработанная и приморённая. Снег под твоей ногой: скрип-скрип, здравствуй!..
Хороший снег, чуткий. Вот идёт мой сменщик, Лютиков Никифор… Скрип-скрип, здравствуй!..
А как же.
Но вот снег под ногой замолчал – это я делаю вид, что портянку в ботинок заталкиваю, вроде она у меня болталась. Это я для того делаю, чтоб с Никифором не здороваться.
Финк…
Этого человека боялся даже я, не говоря уже про начальника режима.
Его звали Финк, и имя своё он, видно, уже и сам не помнит. Глаз один серый, а другой всегда закрыт, вроде он целится в тебя, и вот-вот из его ноздрей огонь сверкнёт и свинец вылетит… Рожа этакого синего оттенка, вроде её долго в тёмном месте держали и в спирте вымачивали.
На человека он смотрел всегда снизу вверх, то есть обозревал сперва ноги, тазовые бедра, талию, грудь, а уж потом стрелял тебе в глаза. Вроде оценивал тебя, как цыган лошадь.
Сидел он здесь восемь лет, и ещё сидеть, наверно, восемьдесят, потому как он уже и здесь ухитряется срок себе зарабатывать. Пусти такого человека на волю, он и прожить не сможет – забыл уже не только труд, а даже язык человеческий.
Прослышал он о Серёжке моём да и давай визиты мне накладывать.
— Серёжка, пойдём ко мне в барак…
— Нет, не пойдёт Серёжка к тебе в барак!
— Барабанов, порежу!
— Режь!..
А Серёжка, бедный мотылёк, за меня спрятался и одним глазком за Финком наблюдает. А тот, похотливый чёрт, аж облизывается, как увидит Серёжку.
Ушёл Финк ни с чем, а вечером записку прислал: «Отдай Серёжку!..»
И звериный страх меня взял от этой вроде бы отцовской просьбы. Вроде отец у матери сына просит – разошлись они, вот он и просит…
Звериный страх меня взял…
Ладно… Переживём…
А. Кутилов
Омск, 1966
* Повесть А.Кутилова «Соринка» – одна из правдивых историй о жизни, написанная «с натуры», но рассказанная от лица вымышленного персонажа Барабанова. Поэтому повесть, как и другие истории – рассказы Барабанова, – представлена в разделе публицистики. Вся проза А.П.Кутилова – это сохранившиеся заметки в блокнотах и эссе, а также рассказы и повести, в которых практически репортажные материалы (даже о неприглядных сторонах жизни и самых чудовищных фактах) облечены в форму художественного произведения.
Впервые повесть А.П.Кутилова «Соринка» опубликована Т.Четвериковой в Альманахе «Иртыш», Выпуск 1/2, в 1997 году (г. Омск).
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи