…Летом 1985 года в одном из центральных скверов города Омска был обнаружен труп бродяги в грязной рваной одежде. Смерть наступила в результате невыясненных (да и особо невыясняемых) обстоятельств. Труп был опознан, но никем не востребован. Это был один из ярчайших российских поэтов XX столетия, наш земляк Аркадий Кутилов.
Место его захоронения до сих пор никому не известно…
В отечественной литературе, пожалуй, ещё не было значительной личности со столь необычной творческой и жизненной судьбой: семнадцать лет непризнания, гонений, абсолютной бездомности в конце концов сделали своё дело… Но эти же тяжёлые годы сформировали в лице Аркадия Кутилова поистине уникальное явление современной русской поэзии. Уникальное – до невероятности. До светлой зависти к тем ценителям стихов, которым ещё предстоит радость открытия этого имени.
Истинный масштаб этого поэта ещё не осознан современниками, но можно быть вполне уверенным, что в самом ближайшем будущем это непременно произойдёт. Очень уж неповторим его голос. Очень уж ярок талант, тверда и профессиональна рука этого мастера, сумевшего напечатать при жизни всего лишь несколько десятков стихотворений в провинциальных газетах.
У него ещё всё впереди. Будет в городе Омске и улица, носящая его имя, будет наконец разыскана его могила, поставлен памятник, будет и всероссийское признание…
Пока что горемычная судьба кутиловских стихов повторяет и продолжает судьбу их автора. В 1990 году, спустя пять лет после смерти поэта, в Омском книжном издательстве вышел его первый сборник стихов «Провинциальная пристань». Выход книги, которой буквально зачитывались, передавали из рук в руки, увозили в другие города, глухо замалчивался омской прессой в течение целого года. Первым откликом на сборник стал материал омского писателя А.Лейфера, который наконец осмелилась напечатать одна из городских газет. Но и тут строгое редакторское (уже «демократическое») перо вычеркнуло фразу автора о том, что «Провинциальная пристань» – «лучшее из того, что появлялось в Омске за последние полвека».
«Официальный» Омск не желал признавать своего пасынка: нет пророка в своём Отечестве. Омск «неофициальный» тем временем зачитывал «Провинциальную пристань» до дыр, до лохмотьев…
Однако дальнейшее замалчивание имени Кутилова становилось уже откровенно неприличным, особенно после того, как новосибирское (!) телевидение сняло и трижды (!) продемонстрировало солидную телепередачу о творчестве омского (!) поэта, взбудоражив новосибирских любителей поэзии, получив большую прессу и множество заинтересованных, благодарных откликов. В родном же для Кутилова городе эта плёнка была прокручена лишь единожды, с удивительной скромностью. «Нет пророка в своём Отечестве!» Отцы и отчимы города были озабочены совсем иными проблемами… Например, – возведением в Омске памятника… Тарасу Шевченко. С какой стати? А ни с какой, да простит нас великий кобзарь! Говорят, что таковой памятник имеется даже в Буэнос-Айресе… Чем мы, собственно, хуже Буэнос-Айреса?..
Сегодня, спустя тринадцать лет после гибели поэта, приходится с сожалением констатировать: в широких читательских кругах нашего города имя Аркадия Кутилова до сих пор продолжает оставаться малоизвестным. Его творчество пробивается к омскому читателю трудной и долгой дорогой, драгоценными крупицами. Зачастую – из столичного далека. И даже из совсем уж далекой Америки… Стихи ещё совсем недавно опального, бездомного, никому не известного омского поэта вошли в антологию «Русская муза XX века», включены в антологию «Русская поэзия XX столетия», изданную в Лондоне на английском языке и ставшую учебным пособием в американских университетах, наконец, – в нашумевшую антологию «Строфы века». Научный редактор «Строф…» Евгений Витковский в разговоре с одним из омских литераторов недавно заметил: «У вас в Омске хорошая поэтическая школа: Анненский, Мартынов, Кутилов…»
Омску можно было бы гордиться такой оценкой…
Большое, наверное, и вправду видится лишь на расстоянии, – физическом ли, временном ли. Даже те, кто достаточно близко знал самого Аркадия Кутилова и его творчество, только сегодня начинают понимать, что этот человек родился Гением. Насколько он СМОГ им стать, насколько мы ему это ПОЗВОЛИЛИ, – пусть рассудят Читатель и Время. Они – не ошибаются. Не заблуждался на этот счёт и сам поэт:
Мне дали жизнь. Сказали: на!
Да чтоб звенела, как струна!..
Аркадий Кутилов родился 30 мая 1940 года в Иркутской области, в таёжной деревне Рысьи. Родители нарекли мальчика довольно редким именем Адий (впоследствии он выберет себе в качестве псевдонима другое имя), своей же ещё более редкой фамилией (зачастую воспринимаемой читателями как явный псевдоним) он несомненно обязан протекающей в тех местах небольшой речушке Кутил.
Иркутский период жизни будущего поэта был недолгим. Вскоре после войны, похоронив мужа, Мария Васильевна Кутилова возвращается с двумя маленькими сыновьями – старшим – Юрием и младшим – Адием – на свою родину, в село Бражниково Колосовского района Омской области. Здесь, в живописной сибирской деревне с двумя петляющими меж дворов «наивными» речками Ошей и Яченкой, прошли детство и юность Аркадия Кутилова.
По его собственному признанию, писать стихи он начал «поздно», лет с семнадцати, до этого едва ли не единственной, всепоглощающей страстью была живопись, отступившая затем как бы на задний план. Впрочем, сегодня мы видим в лучших кутиловских стихах – Художника, в лучших его рисунках – Поэта. Видим, что обе Музы прошли с ним через всю его жизнь, поразительным образом сочетаясь, дополняя и обогащая друг друга.
Он начинал с удивительно лирических стихов о природе. Это были стихи необыкновенной чистоты и поэтичности, покоряющие сразу и навсегда, даже отдалённо не напоминающие ничьи другие, стихи, которым сам поэт дал прекрасное и точное определение – «таёжная лирика»:
Заря, заря, вершина декабря…
В лесах забыт, один у стога стыну.
Встаёт в тиши холодная заря,
мороз, как бык, вылизывает спину.
Качнулась чутко веточка-стрела,
и на поляну вымахнул сохатый…
И, падая на землю из ствола,
запела гильза маленьким набатом…
Заря не зря, и я не зря, и зверь!..
Не зря стволы пустеют в два оконца…
И, как прозренье в маленькую дверь,
через глаза
в меня
входило
солнце!
Возможно, что именно в этих ранних стихах Кутилова и берёт начало та бесконечная доброта и любовь ко всему живущему на земле, которыми будет проникнута вся его последующая поэзия, будь то стихи о природе, деревне или Женщине, философская тема, социальная или пацифистская.
Да, на плечах у лирического героя его первых стихов – охотничья двустволка («Та, что смотрит глазами пустыми…»), да, налицо – захватывающая романтика охоты («Два ствола, как крылья за спиной…»), но есть ли ещё в русской поэзии охотничья тема (отнюдь не антиохотничья!), главным мотивом которой было бы – «не убий»?..
Патроны – из пачки!
Тревожно и жарко!..
Два брата косачьих
сидят на боярке,
Молитву читаю
восходу, востоку:
«Заря золотая,
прости за жестокость!..»
…Как порохом пахнут
убитые братья!
А крылья распахнуты
как для объятья…
Справедливости ради следует сказать, что эта довольно обширная в его творчестве тема почти целиком рождена богатым воображением автора, наблюдательностью да рассказами односельчан – сам Кутилов охотником не был. Его старший брат Юрий вспоминал, что единственный охотничий опыт произошёл где-то между детством и юностью Аркадия. Очевидно, понятия «романтика» и «смерть» плохо сочетались в сердце поэта, одушевлявшего даже молнии – и реки, трактора – и избушки, травы – и деревья:
И к осинам щекою
прижимаясь, как сын,
слышишь, бьётся живое
в сердцевинах осин.
Одушевлённое и неодушевлённое причудливо и гармонично переплетается и в удивительно зрелом стихотворении молодого Кутилова, которое, пожалуй, можно назвать программным ко всему циклу его «таёжной лирики». Даже названия многих своих рукописных сборников («Первоцвет») поэт берёт из этого небольшого, но ёмкого стихотворения, где «имена, как цветы», и цветы – как имена:
Книга Жизни – мой цвет-первоцвет!
Имена, как цветы на полянке.
В тёмных чащах – таинственный фет,
на озёрах – кувшинки-бианки.
Белый дым, голубой березняк
да подсолнухи ростом до крыши.
Иван-чай, паустовский да мак.
Подорожник, ромашка да пришвин…
«Таёжная лирика»… К сожалению, этот богатейший пласт поэтического творчества Аркадия Кутилова наименее сохранился. Читатель, разумеется, сможет составить представление об этом периоде и по тем стихотворениям, что приводятся в первом разделе нашего издания. И всё же хочется дать ему возможность хоть легонько прикоснуться и к не дошедшим до нас стихам, хоть как-то осознать ценность утраченного…
Перед нами – длинный перечень, где рукой поэта выписаны лишь первые строчки стихотворений, относящихся к шестидесятым годам. Многое из этого списка дошло до нас, но многого не удалось обнаружить ни в архиве поэта, ни у его друзей, ни в газетах тех времён. Вот лишь некоторые из этих строк: «Бушуют всходы!.. Земля от мощи рвёт параллели!..», «Звенели кони. Ржали колокольни…», «В синих чащах полно подлежащих…», «Работы нет моей кедровой лире!..», «Деревня, здравствуй, здравствуй, вот и прибыл я!..», «Я сижу в гостях у осени…», «Ружьём украшена спина, душа в святом огне…», «Какие рябчики на гатях! Жар-птицы серого пера!..»
Стоит лишь вслушаться, вчитаться в эти прекрасные строчки, как совершенно поразительным образом оказываешься под очарованием и самих стихов – даже не прочитанных, утерянных, быть может, уже безвозвратно…
В начале шестидесятых годов Аркадий проходит армейскую службу в городе Смоленске, где активно включается в жизнь местного литературного объединения, участвует в семинаре молодых литераторов, получает высокую оценку своего творчества от таких поэтов, как Александр Твардовский и Николай Рыленков.
Кутилов необыкновенно популярен в литературных и читательских кругах города (в стране были времена необычайного всплеска интереса к поэзии), его стихи охотно печатают областные и армейские газеты, он даже становится автором текста гимна Смоленска. Кто знает, как могла бы сложиться дальнейшая творческая судьба совсем ещё молодого стихотворца, к которому был неравнодушен сам Твардовский?.. Однако вскоре происходит событие, наложившее отпечаток и на судьбу, и на всю оставшуюся жизнь поэта. Аркадий и ещё пятеро солдат устраивают в расположении части выпивку. Пьют антифриз, в результате чего в живых остаётся лишь один Кутилов, которого демобилизуют из армии в тяжёлом депрессивном состоянии.
Аркадий возвращается в родную деревню совсем другим человеком, не узнаваемым даже близкими, до конца своих дней затаив в глубине души вину – за то, что остался в живых. В сохранившихся автобиографических набросках он пишет об этом периоде скупо, не вдаваясь в особые подробности: «На третьем году службы со мной приключился интоксикационный психоз и я был комиссован. В подавленном состоянии, потеряв интерес ко всему, я жил в деревне, считая, что жизнь прошла мимо. Самое яркое событие того времени – это момент, когда я впервые серьёзно оценил водку. Работал корреспондентом районной газеты, неумеренно пил, распутничал и даже не пытался исправить положение».
Есть сведения, что А.Твардовский пытался разыскать внезапно исчезнувшего из поля зрения Кутилова, но в воинской части, где служил Аркадий, выдали информацию о его… смерти. Уже в конце 80-х годов известный критик Владимир Лакшин вспоминал, что автор «Василия Тёркина» как-то рассказывал ему об «удивительно талантливом солдатике, насмерть отравившемся антифризом»…
Тяжелейшая душевная депрессия продолжалась около года, затем, по словам старшего брата, Аркадий с головой уходит в творчество, пишет невероятно много, пугая родных уже тем, что сутками не отрывается от бумаги.
В 1965 году стихи Аркадия Кутилова впервые появляются на страницах омской газеты «Молодой сибиряк». Поначалу это была всё та же пейзажная лирика, но уже очень скоро в творчестве поэта зазвучала ещё одна струна – стихи о любви. И вновь, как и в «таёжной лирике», читатель услышал уникальный кутиловский голос, который невозможно было ни спутать, ни сравнить – ни с чьим:
Боготворю их, солнечных и милых,
люблю сиянье знойное зрачков…
Они бескрылы, но имеют силы
нас окрылять, бескрылых мужиков!
Принято считать, что у каждого большого поэта есть своя главная тема, которую ему удаётся раскрыть наиболее глубоко и полно, и точно так же – глубоко и полно – раскрыться в ней самому. У Кутилова и здесь – всё иначе, всё по-своему. Трудно назвать тему, где Кутилов уступил бы Кутилову. Его любовная лирика, отнюдь не затмевая прежних стихов, всё же ошеломила читателя – богатством эмоций, неожиданностью поэтических приёмов, пронзительностью интонаций, абсолютно своим, новым, кутиловским взглядом на древнюю, как мир, тему. Стихотворения этого цикла поражают не столько разнообразием тональностей, сколько способностью автора предельно точно и мастерски передать любую из них – от нежных и чистых строф о едва пробуждающемся чувстве до грубоватых, нервных, задыхающихся строк, в которых уже угадывается будущий бунтарский голос поэта:
Я люблю! через горы и годы!..
Я люблю! сквозь любые погоды!..
Я люблю! сквозь погосты-кресты,
сквозь туманы-дороги-мосты!..
Сквозь цветы восковые у морга,
сквозь судьбу, что к молитвам глуха!..
Я люблю! ослеплённо и гордо!
От любви перекошена морда,
от любви перехвачено горло,
от любви не хватает дыха…
О нём заговорили, заспорили. Ему прочили блестящее литературное будущее. Его стихи, многократно переписанные, начинают ходить по рукам едва ли не по всей Сибири…
После смерти матери в 1967 году Аркадий Кутилов с молодой женой и сыном неожиданно уезжает на почти незнакомую ему иркутскую землю, где он когда-то родился, на родину своего покойного отца. Уезжает, как ему кажется, навсегда. В течение года он работает в одной из районных газет, много ездит, изучает жизнь и быт таёжной деревни. В его «таёжной лирике» расцветают новые яркие краски, появляются первые наброски прозаического цикла «Рассказы колхозника Барабанова».
Наметившийся семейный разлад заставляет его вернуться в Омскую область. Некоторое время он ведёт кочевой образ жизни сельского журналиста, работает в целом ряде районных газет, нигде подолгу не задерживаясь…
В конце 60-х годов, потерявший почти одновременно всё – семью, дом, работу, брата, – Кутилов окончательно перебирается в Омск и оказывается абсолютно никому не нужным. В его жизни начинается страшный бродяжий период протяжённостью в семнадцать лет, его домом, его рабочим кабинетом становятся чердаки, подвалы, узлы теплотрасс…
Он мог бы многого «достигнуть» при жизни… Нужно было всего лишь приспособиться к той действительности, к которой большинство из нас, так или иначе, но сумело приспособиться. Нужно было всего лишь – «знать своё место», «не высовываться», «не позволять себе лишнего», «быть, как все»… И, конечно же, – петь гимны Системе.
Аркадий Кутилов оказался достаточно сильным, чтобы не встать на этот путь. И – слишком слабым, наверное, чтобы найти путь иной. Да и был ли он, этот «иной путь», в то время, которое Владимир Высоцкий – кутиловский современник и собрат по духу – называл «безвременьем»? «Безвременье вливало водку в нас…»
Аркадий Кутилов не пропел ни одного гимна. Не написал ни единой строки «в масть». Система насторожилась и даже в самых ранних лиричнейших его стихах ухитрилась усмотреть угрозу своему существованию. Омские газеты перестают его печатать, его стихи объявляются антисоветскими…
Это кажется немыслимым, непостижимым, не укладывается в голове, но именно в эти кошмарные годы, именно в этих нечеловеческих условиях мужает и крепнет талант поэта, потрясающей мощью наполняется его Слово, происходит окончательное становление большого самобытного мастера, способного творить не только разумом и сердцем, но еще и нервами, и кровью.
Но на смену «таёжной лирике» приходят совершенно иные стихи, хлёсткие и беспощадные, моментально ополчившие власти против их автора. Такие, как стихотворение «Невеста», ярко и своеобразно показывающее нам, во что превращена была большевистской идеологией чистая и святая русская поэзия, а значит, и сама наша ещё не столь давняя жизнь:
Ей венчаться хотелось,
– ох, заела тоска!..
Расцвела, разоделась
в кашемир и шелка.
Сор традиций стряхнула,
древнеханжеский сор,
и очами сверкнула
вдоль зеркальных озёр.
Друга милого ради
вспыхнул в сердце
огонь… Вот шаги
по ограде и табачная вонь…
Пёс, тяжёлым ударен,
выл из центра Земли…
Двое – Ленин и Сталин –
во светёлку вошли…
ТАКОЕ не поощрялось. Такое НЕ ПРОЩАЛОСЬ. За такое ещё совсем недавно полагалось «десять лет без права переписки», – как, по-большевистски мудрёно, обозначалась высшая мера наказания. Но на дворе уже стояли совсем иные времена. Иными были и «меры»…
Система отреагировала на это по-своему – примитивно и стандартно. Сама сотворившая из Кутилова своего злейшего врага, Система затем сама же принялась с ним бороться, прятать в психушки, «привлекать» за бродяжничество.
«Плен…» Этим коротким словом Аркадий Кутилов иронично и точно определял своё пребывание в лагерях СВОЕГО Отечества. «Я опять в плену у своих», – писал он оттуда на волю.
Впрочем, необходимо признать, что именно там, «в плену», в более или менее «человеческих условиях», освобождённый от бренных забот о собственном существовании, поневоле лишенный спиртного, – Кутилов творил «запойно», почти круглосуточно. Тысячи стихов, десятки поэм были созданы им за колючей проволокой, за больничным забором. Все это периодически изымалось властями и зачастую просто уничтожалось, и воссоздавалось заново, и изымалось вновь, и снова выносилось на свободу в выдолбленных каблуках зековских ботинок, внутри переплётов «дурацких» альбомчиков.
Аркадий Кутилов дрался с Системой всерьёз, насмерть, но достойным оружием – стихами. Система же убивала его – трусливо и подло, медленно и долго – всю жизнь.
Наверное, только вера в Добро, в свой Талант, в своё Предназначение помогла ему вынести эти бесконечно долгие годы…
Назло несчастьям и насилью,
чтоб зло исчахло наяву,
Земля придумала Россию,
а та – придумала Москву.
И вечно жить тебе, столица!
И, грешным делом, я хочу
стихом за звёзды уцепиться,
чтоб хлопнуть вечность по плечу.
Живу тревожным ожиданьем,
бессонно ямбами звеня…
Мой триумфальный день настанет:
Москва
придумает
меня!
Период 71-73 годов можно, пожалуй, считать пиком творчества Аркадия Кутилова. И не только потому, что за этот сравнительно небольшой отрезок времени им было создано невероятно много. В эти годы его творчество становится многоплановым, всеохватным, отражает в себе, казалось бы, все проблемы, какие только могут взволновать сердце истинного поэта. Нравственность и духовность, экология и пацифизм, философия и история, война и политика, наука и искусство – все эти темы поэт пропускает через свою мятущуюся, ранимую душу, заметно меняются его стиль и лексика, но везде слышен узнаваемый, неповторимый голос, никогда не теряющий своего главного, особого свойства – удивлять. В этот поистине золотой период создаются поэмы «Вечная тема», «Встречный», большой поэтический цикл миниатюр «Ромашка», рождаются такие стихотворения, как «Сто шагов», «Я вижу звук и тишину…», «Пластмассовая сказка», «Садовник в пехотной шинели», «Россия, год 37», «Базар», «Пацифистское», «Соловей», «Монолог счетовода»…
Говоря о стихах Кутилова, отдавая должное всем граням дарования этого большого поэта, всё же нельзя не выделить одно – интонацию. Здесь Кутилов виртуозен и неподражаем. Его интонационная палитра не нуждается в каком-либо актёрском пафосе, она сама прямо-таки галлюцинозно-явственно звучит с листа бумаги. Да так, что мороз продирает по коже…
Люблю, камин – не электро-, а пламя,
огонь, пожар, кочевничьи костры!..
Люблю камин – старинный, с зеркалами,
а в зеркалах – туманные миры.
Люблю камин со сводом, будто небом.
Пылает лес, лишь косточки хрустят!
Моих стихов две тысячи с прицепом
всего глоток – камину натощак.
Зима пришла… Ружьё на плечи вскину.
Вернусь под вечер, пьяный, без ружья…
Душа моя! садись скорей к камину!
Упейся горем, русская моя!..
С особой болью и надрывом звучат у Кутилова стихотворения пацифистской направленности. В этих стихах поэт КРИЧИТ о самом страшном зле на планете, кричит порою с такой яростью, что, пожалуй, не все примут эти гневные строки. А точнее – не все ВОСПРИМУТ их. Несмотря на то, что Аркадий Кутилов – поэт предельно понятный, доступный, обходящийся без разного рода словесных кандибоберов, – ПРОЧУВСТВОВАТЬ душой его поэзию, осознать, что этот гнев – оборотная сторона любви, – дано, очевидно, не каждому. Как писал один из его рецензентов – это может лишь человек «с просветлённым сердцем»…
Люблю военных! Ба-бах! Ура!
Для них Мичурин – чудак, не больше…
Люблю военных! Они вчера
бензином выжгли всю зелень Польши!
Костёлы с ходу крушили лбом…
(Чужим, конечно, они ж не дети…)
У них на картах мой тихий Омск
намечен в пищу одной ракете!
Люблю военных – своих, чужих,
тех, что в окопах, и тех, что пленные…
Люблю военных! то, что их всех
передавят, как вшей, военные!
Стихотворение «Россия, год 37» – совсем небольшое, по сути – четверостишие, разбитое автором на двенадцать строк, написанное верлибром. Поначалу ничто, кроме названия, не вызывает тревоги… Некий майор, обследующий некую яму, ведёт разговор с неким подчиненным, разговор, казалось бы, обыденный, совсем нестрашный и даже проникнутый своеобразной «заботой» о тех, для кого эта яма приготовлена. Всю эту «нестрашную обыденность» буквально взрывает одно-единственное последнее слово, после которого становится ясно, что перед нами – подлинный шедевр:
— Ну, хорошо… Давайте ужинать,
да надо людей расстреливать…
Трудно представить более яркий психологический портрет, который можно создать столь скупыми средствами!
Тему тридцать седьмого года продолжает стихотворение «Аутодафе назаретской Маруси». Продолжает весьма своеобразным образом… Поэт как бы накладывает один исторический срез на другой – период сталинских репрессий на события двухтысячелетней давности, – и наше совсем ещё недавнее прошлое, отодвинутое на две тысячи лет, вдруг становится ещё страшнее и зримей.
Кутилов описывает казнь Христа, его мучения, взывания к всемогущему Отцу… Но является – Мать. Как чудо, как последняя надежда…
Мария бесслёзно
на Сына глядит:
«Мой мальчик,
ты вправду опасный бандит?..»
Грядущей Мадонны
нелепый вопрос
ударил, как выстрел,
и вздрогнул Христос…
Прочувствовал крест
онемевшей спиной
и плюнул в Марию
кровавой слюной.
Сегодня, когда христианская религия на глазах приобретает черты государственной идеологии, есть опасение, что Аркадий Кутилов вновь будет обвинен в «крамоле». Хотелось бы успокоить и верующих, и верящих в то, что они верующие: это стихотворение не о Христе. Оно – о нашем с вами вчерашнем дне. О страданиях которые были подчас не легче Христовых. О предательствах, которые были порой не мельче…
Начиная с середины семидесятых годов и до последних дней жизни Кутилов писал без какой-либо надежды увидеть свои творения напечатанными: власти наложили окончательный и категоричный запрет на само его имя. И не за одни лишь крамольные стихи… Были шумные литературные и политические скандалы… Были эпатажные «выставки» картин и рисунков, прямо на тротуарах, в центре Омска… Было «глумление» над «серпастым и молоткастым», страницы которого, за неимением иной бумаги, поэт сплошь исписал стихами… В конце семидесятых, в самый маразм брежневского правления, Кутилов выходит на центральную улицу города, повесив себе на грудь портрет генсека, вставленный в сиденье от унитаза…
Думается, что Кутилов часто намеренно провоцировал власти с целью оказаться в тех самых «человеческих условиях» и излить на бумаге то, что накопилось и требовало выхода.
Некоторые, вспоминая эти «выходки», и по сей день считают его ненормальным, но обладал он исключительно редкостной психической уравновешенностью. Он всегда был спокоен и убийственно ироничен. Он не способен был поднять руку на человека даже в целях самозащиты. Правда, требовалось это не так уж и часто: его острого языка побаивались очень многие – и власти, и журналисты, и собратья по перу.
Это был человек буквально «напичканный» талантами… Яркий искромётный журналист. Остроумный собеседник. Интересный рассказчик, которого можно было слушать часами. Талантливый художник. Оригинальный прозаик…
За несколько месяцев до смерти поэта облечённые властью держиморды стали уже более чем откровенны с ним: «Не угомонишься – пришьём тебя где-нибудь потихонечку, и никто не узнает, где могилка твоя». Аркадий рассказывал об этих угрозах без особой тревоги, как о неизбежности естественной, само собой разумеющейся кончины: «А что – могут! Бичи для них – вне закона».
В одном из последних стихотворений Кутилов, возможно, описал и саму свою смерть, и то, что произошло после неё, описал «грубо и зримо», так, как это умел делать только он:
Меня убили. Мозг втоптали в грязь.
И вот я стал обыкновенный «жмурик».
Моя душа, паскудно матерясь,
сидит на мне. Сидит и, падла, курит!..
До какой же степени нужно было быть затравленным, загнанным в угол, знающим свою неминуемую участь, чтобы написать ТАКИЕ строки!
После Маяковского и Павла Васильева в отечественной поэзии всё явственней и явственней ощущалась тоска по новому, исполненному поэтической мощи голосу, – сдавать позиции всегда обидно. Быть может, поэтому значимость многих поэтов последних поколений стала дружно преувеличиваться лукавым советским литературоведением. Желаемое стало выдаваться (и до сих пор выдаётся) за действительное. Произошла девальвация поэтических ценностей. Страна наводнилась серыми невыразительными стихотворцами, именующими себя профессиональными поэтами, одинаковыми, неотличимыми друг от друга, как близнецы, заслоняющими порой подлинные таланты. Откровенные частушечники, текстовики и рифмачи возводились в ранг Поэтов. Способные объявлялись талантливыми. Талантливые – великими. Эта ложь, в свою очередь, породила преступление – позволила истинно талантливых, но не вписывающихся в общепринятые рамки, обвинять даже в графоманстве. Или попросту «не замечать».
Аркадий Кутилов сполна испытал на себе и то, и другое. Познал он и высокомерие литературных пигмеев, «окниженных» и «очленённых», а это не так уж смешно, как на первый взгляд кажется.
После выхода «Провинциальной пристани» появилась уверенность, что день Кутилова – его «триумфальный день» – наконец настал. Однако уже очень скоро стало понятно, что пришло совсем другое время – тотального торжества плебскультуры. Время безголосых певцов, которые рвались к своей ничтожной цели, никому не «уступая лыжню». У них были отмороженные глаза и острые локти.
…Ещё в начале семидесятых годов, получив восторженный ответ из одного солидного столичного журнала и уже ожидая публикации, Аркадий Кутилов писал: «Это и будет Слава! Вот, паскуда, в какое неподходящее время – когда умерла мать, умер брат, умерла надежда и даже Муза Дальних Странствий отбросила хвост!»
Но Слава тогда так и не пришла. Она и по сей день не очень-то спешит к одному из лучших современных поэтов России.
«Неподходящее время…»
Геннадий Великосельский
1998 г.
Впервые опубликовано:
Великосельский Г. П. Опознан, но не востребован… : вступ. ст. // Кутилов А. Скелет звезды : стихи, поэмы, проза / А. Кутилов. – Омск, 1998. – С. 3-18 : ил.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи