В марте 2011 года в Москве, в Центральном доме литераторов состоялась презентация книги известного российского актёра Николая Чиндяйкина «Не уймусь, не свихнусь, не оглохну…» (М., Издательство «Зебра Е», 2011 г., предисловие Л..Боговой, редактор В..Вестерман, 480 с., илл., тираж 2000 экз.).
Но начать мне хочется издалека.
В «недавние-давнопрошедшие» (выражение Ф..М. Достоевского) доперестроечные времена в самом центре Омска работала больница, где лечилось исключительно одно руководство. Её здание известно в городе всем – теперь здесь размещён Диагностический центр. Мне приходилось довольно часто посещать эту больницу, т..к. к ней был «приписан» мой отец. Никаким руководителем он никогда не был (беспартийный завуч педучилища в номенклатуру не входил), но имел звание Заслуженного учителя РФ, которое и давало ему право лечиться именно здесь.
Где-то в середине 70-х годов, придя навестить в очередной раз приболевшего отца, я заметил, что недалеко от нас, устроившихся поговорить на четвёртом этаже, в так называемом «зимнем саду», сидит довольно приметная пара – одетая в больничный халат молодая красивая женщина и крепкий мужчина с короткой стрижкой. Лицо женщины показалось мне знакомым, и я, как это всегда бывает в таких случаях, стал мучительно вспоминать, где мог её видеть.
— Узнал? – спросил меня отец, когда «усёк», что я то и дело поглядываю в сторону этой пары. – Это Ожигова, актриса из Драмтеатра.
Да, это была Татьяна Ожигова, звезда Омского драматического. Я не узнал её в специфической больничной обстановке – привык видеть на сцене в главных ролях лучших спектаклей театра. Лечилась она здесь по тому же «принципу», что и мой отец, – имея звание Заслуженной артистки РФ.
В следующий мой приход в больницу отец уже знакомил меня и с Татьяной, и с её спутником – Николаем Чиндяйкиным, тоже артистом этого же театра, будущим мужем. Позже мы не раз встречались и в кафе Дома актёра, и на каких-то собраниях, вечерах, киносеансах. Главными, конечно же, были встречи в театре, куда я в ту пору ходил гораздо чаще, чем сейчас. Блестящий актёрский дуэт Ожигова–Чиндяйкин являлся тогда, на мой взгляд, лучшим в Омском драматическом. Достаточно вспомнить хотя бы такие знаковые спектакли, как «Двое на качелях» или «Наедине со всеми». Но спектакли запомнились лишь фрагментами, а в душе остался и до сих пор стоит перед глазами именно этот, повторявшийся потом много раз, эпизод – скамейка в больничном вестибюле и на ней – два прижавшихся друг к другу, негромко разговаривающих человека. Татьяна попадала в больницу всё чаще и чаще…
А потом пришла перестройка с её дурацким «полусухим» законом, в результате которого закрыли кафе Дома актёра. Это прервало многие связи и знакомства. Да и в театр я стал ходить реже – всё больше времени и энергии стали занимать литературные дела. Я узнал, что Николай фактически перебрался в Москву, где работает в каком-то новом, совершенно невиданном и «крутом» театре – Школе драматического искусства. Потом, в 89-м, поразило известие о смерти Татьяны. А чуть позже один за другим стали появляться фильмы с участием Николая Чиндяйкина, и на наших глазах он стал знаменитым.
Был ещё один эпизод. В 2003 году вышла моя небольшая документальная книжка про поэта Вильяма Озолина (1931–1997), и один общий приятель подсказал, что было бы неплохо, если бы я переслал экземпляр Чиндяйкину, т..к. они с Озолиным дружили. В одном из старых озолинских писем ко мне, цитирующихся в книжке, и в самом деле упоминается Николай, и я с удовольствием, воспользовавшись оказией, передал её в Москву.
И вот держу в руках объёмистый том, с обложки которого смотрит мне прямо в глаза Николай Дмитриевич. Читаю его размашистую надпись на белом форзаце: «…Товарищу счастливых омских лет и зим <…> рад возможности через года «обменяться» книжками!».
Попытаюсь передать свои ощущения, возникшие после прочтения этой необычной и незаурядной книги. Она целиком состоит из дневниковых записей, которые вёл её автор в течение трёх десятилетий (точнее – с 1972 по 2003 год).
Ощущение первое и главное: до сих пор я не знал Николая Чиндяйкина. То есть знал, конечно, но знал чисто формально – поверхностно и однобоко. Понимал – ещё до его бешеной всероссийской популярности – что актёр он превосходный. Годы его работы в Омском драмтеатре (1973-1987 гг.) счастливо совпали с лучшим на моей памяти периодом в жизни этого коллектива. И отдав омскому театру всё, что можно, но и взяв от него достаточно много, Николай Дмитриевич двинулся дальше. При этом столица получила не просто очередного талантливого актёра из провинции, а мастера зрелого, сложившегося, готового не только учиться, но и учить самому. Поэтому, издали наблюдая за успехами земляка, я по большому счёту не очень-то удивлялся им. В том смысле, что, испытывая, разумеется, радость и удовлетворение от его очередной удачи на теле- или киноэкране, внутренне, про себя я отмечал: всё идёт правильно, именно так, а не иначе и должна развиваться актёрская карьера Николая Чиндяйкина. И в конце концов не об этом я хочу сейчас сказать. Книга познакомила меня с Николаем, которого, повторяю, я никогда не знал. Познакомила с глубоким, постоянно вглядывающимся в окружающее и страдающим от его несовершенства человеком. С человеком, душа которого беспрерывно занята важным внутренним трудом.
Несколько цитат на близкую мне литературную тему.
«С огромным интересом прочитал книжку повестей и рассказов Маканина… Удивительно дифференцирует такое привычное наше народонаселение (что в жизни мы все ежесекундно делаем и почти не ошибаемся, расслаивая бесконечно всех вокруг, а литература наша, будто слепая, «не чувствует» этого). Маканин видит, чувствует, а через него и мы снимаем «старенькую одежонку» (Запись 19 мая 1985 г.).
«Конспектирую М..М..Бахтина «Творчество Ф..Рабле» и схожу потихоньку с ума. Боже! Не хватит уже ни сил, ни времени понять ещё хоть что-нибудь в этом мире, да нет, без «ещё», просто – хоть что-нибудь понять. Однако, что были на земле такие люди, как Бахтин, бодрит… Гордость какая-то в душе. Ведь то, что он сделал, сделать невозможно… Сделал!» (18 июня 1985 г.).
«Проза открыла закрома, стали печатать то, что не печатали в годы «застоя», – оказалось, есть (была) литература честная, сильная, мощная… только её не печатали, не давали читать. Пьес таких не оказалось… Драматурги не хотели писать «в стол» (как, например, Трифонов)» (12 июня 1987 г.).
Впитывая хлынувшую со всех сторон невиданную, небывалую информацию, Николай начинает по-новому осмысливать и главное в своей жизни – актёрскую профессию.
«М..П. – 86 лет. «Человек трудной судьбы», как писали у нас до недавнего времени о тех, кто сидел. Она сидела дважды: в 37-м и 47-м. Жена «врага народа». Врач. Ум совершенно ясный. Память прекрасная. Читает наизусть Игоря Северянина. Да как читает! Как говорит, как рассказывает… этап, пересылочный лагерь, уголовники и т..д. Судьба страны. ВРЕМЯ. Я смотрел на неё и думал: мы занимаемся только СХЕМАМИ. Пустыми изжитыми МОДЕЛЯМИ, варьируя их то так, то эдак. Нет, нет… ничего подобного мы сыграть не умеем. Просто даже не подозреваем, что сыграть нужно ЭТО. Не конкретную тему сейчас имею в виду (хотя и тему тоже, к конце концов, когда-то нужно), но уровень, глубину, широту, объём человеческого космоса…» (14 июня 1987 г.).
Эта тема, эти непростые, я бы даже сказал, мужественные размышления о профессии то и дело возникают в записях середины 80-х годов.
«Позавчера посмотрел по видику «Пролетая над гнездом кукушки». Я был очень сильно задет фильмом. Профессионально ЗАДЕТ (как актёр). Ясно чувствую, что мы так играть не можем, не умеем! (Себя, конечно, тоже включаю в это «мы»). Долгие годы сентиментально-монументального «реализма»-идиотизма – высушили нашу актёрскую школу, кастрировали, опримитивили её. Печально, но многие этого не замечают. Вот, что страшно…» (22 июня 1987 г.).
«Русский театр начала века был очень силён в актёрском отношении, американцы, без сомнения, взяли тогда наш уровень из первых рук (М..А..Чехов) и развивали его, естественно, все эти годы. Наша же выхолощенная общественная жизнь – выхолостила даже то живое, что уже было в человеке, в понимании его психологии на социальном, семейном, интимном уровнях. Страшное время духовной нивелировки сделало своё дело.
Мы должны теперь у них учиться… и ничего в этом нет зазорного! Они же не стесняются брать «наше», развивать, делать своим – это нормальный ход вещей, нормальное взаимообогащение. К чёрту дурацкие комплексы! Мы должны «вернуть» своё себе… только и всего» (29 июня 1987 г.).
Трещал по всем швам «железный занавес», и одним из первых стал представлять искусство нашей страны за рубежом театр «Школа драматического искусства», в котором Н..Чиндяйкин не только играл, но был режиссёром и педагогом. Во время многочисленных, имевших неизменный потрясающий успех гастролей он жадно вглядывается в окружающее. Города – один красивее другого, умопомрачительное для советского человека обилие прилавков, великолепие всемирно известных музеев… «В капелле Микеланджело, куда мы дошли уже порядком измотанные… время остановилось, все чувства ушли… Как велико, божественно, талантливо, дерзновенно и неохватно человечество! Как глуп, надут, важен и наивен (самонадеян) человек» (2 марта 1989 г.).
Мне, литератору, радостно было встречать на страницах книги чисто писательские меткие наблюдения.
«В ушах крик женщины на (итальянском. — А..Л.) базаре. Она продавала юбки, я думал – убивают».
«Америка похожа на пионерский лагерь… Дети без взрослых сами решили всё сделать, по-своему, по своим законам… максималистски-детским. И что-то получилось. Республика Шкид такая».
«Вот если перестройка получится, у нас будет что-то вроде Мексики. Всего много: магазины полны… но не для всех. Бедно живут».
«…проезжали на велосипедах пряничные австрийки…».
Историки, настоящие (в отличие от меня) знатоки и любители театра найдут здесь бесценный – фактический, человеческий и психологический – материал. Например, об Омском драмтеатре, когда в нём работал Н..Чиндяйкин (а было это в 1973-1987 годах) и его тогдашнем «звёздном» актёрском составе, который скрупулёзно и придирчиво отбирал и пестовал уникальный театральный деятель Мигдат Ханжаров – его многолетний директор.
Лучше можно будет теперь понять и сущность такого уникального явления культуры, как Московский театр «Школа драматического искусства». Николай откровенно пишет об его основателе – Анатолии Васильеве – об его незаурядности, деспотичности, непредсказуемости, его капризах, взлётах и озарениях, его взрывном, порой труднопереносимом для окружающих характере, его манере работать на грани, на самом последнем пределе человеческих возможностей. «Голодная и холодная Москва, – читаем запись от 13 января 1992 года. – Жизнь вокруг потусторонняя. Совершенно непонятная, бессмысленная. Мы как на островке в своём полуразрушенном кинотеатре «Уран» (временном пристанище театра. — А..Л.)… Выпал снег, похолодало. Снег не убирают. Входишь в зал, в белую чистую конструкцию, белые деревянные полы… Здесь – красиво, чисто… тихо… Звучит английская, французская, итальянская, немецкая и русская речь… О чём они говорят, эти красивые люди из разных стран? Достоевский, религия, русская душа, дух русский, театр, метод, игра… У маленького круглого столика сидит длинноволосый, бородатый, уставший человек… он болен, это видно… Включённые диктофоны ловят и фиксируют каждое его слово. Где смысл? Где истина? Там, за стенами, или здесь?»
А в записи следующего дня содержится ответ на эти вопросы:
«У меня прекрасное чувство (хотя и усталость) от этих дней, от этой работы. Как много хороших ребят, классных, просто классных актёров. Как они играют! Да нет, никто сейчас так не играет. Есть школа! Есть школа… Трудно держать, трудно… чуть слабинка, и исчезнет, как мираж, но… есть. Хорошее чувство… А ничего ведь больше и нет в жизни, если оглядеться, если вдуматься, если честно…».
Уверен, что вряд ли кого оставит равнодушным и взаимоотношения автора книги с женой – Татьяной Ожиговой. Здесь всё происходит на самой высокой и одновременно трагической ноте.
«И утром, и днём, и ночью думы об одном: как Таня? что с Таней? Да, болезнь освобождает от многих забот и многим вещам даёт их действительную цену» (6 апреля 1983 г.).
«Таня – великая актриса! Ловит всё на лету. Поговорили днём несколько минут о пьесе, о театре… Кое в чём сознательно сдвинули взгляд на вещи, ранее задолбленные». Счастливейший спектакль! («Двое на качелях». — А..Л.) И ничего не «жали», не «давили», а зритель… Боже, какая стояла тишина в зале! Потом шли пешком. Снегу намело. Вечернее послеспектакльное счастье. Переговорили обо всём, вспомнили каждую деталь… и убедились, что мы правы. РАБОТАТЬ ДОЛЖНО БЫТЬ РАДОСТНО!!! Какая простая истина!» (22 ноября 1985 г.).
«Вчера сыграли замечательные «Качели». Хорошо игралось. Легко… свободно. Перед этими гастролями нам сделали новое оформление, т..е. совершенно новое. Света Ставцева сделала абсолютно новый эскиз, более конкретный, простой, впрочем, по задумке… Короче, спектакль стал выглядеть лучше, элегантней, что ли, чище. Яснее. Костюмы тоже сменили. Естественно, изменилась планировка, свет и проч. Всё это мы сами проделали с Таней. В какой-то мере – НОВЫЙ спектакль. Записали здесь (в Риге. — А..Л.) на ТВ. По-моему получилось очень неплохо. Хотя мы смотрели только кусочки. Вот уже 9 лет играем! Ничего себе!» (12 июня 1987 г.).
«Какие страшные дни пережил в Москве… 8, 9, 10… я только 8-го узнал, что её положили в больницу… да не «положили», увезли с кровотечением прямо со спектакля…» (15 ноября 1988 г.).
«Прошёл месяц, как Её не стало. Месяц. Мне очень тяжело жить. Сейчас совсем не пью. Работа» (10 июля 1989 г.).
Прошёл ещё год, и среди записей появился стихотворный набросок, строка из которого при подготовке книги станет её названием:
От тоски и печали не сдохну,
От тоски и печали не охну,
Не уймусь, не свихнусь, не оглохну.
* * *
Пора, видимо, заканчивать. Хотя на полях книги ещё немало моих карандашных пометок, сделанных против тех строк, которые особенно понравились, поразили, остановили… Но всего не процитируешь…
С одной только мыслью автора категорически не могу согласиться. Хотя в разных вариантах она то и дело повторяется среди этих многолетних записей.
«Хорошо, что я не стал писателем, Господи боже мой, ничего, ничего не передаёт это блеяние, жалкое, пустое…»
«ОПРЕДЕЛЁННАЯ МУКА – НЕУМЕНИЕ ПИСАТЬ, то есть передать на бумаге свои чувства. Вот ведь искренне желаю сделать это, цель поставил себе, пыхчу – пробую писать, обдумывая каждое слово, фразу, – пробую наоборот – «от руки», импульсивно писать – ни черта! Перечитываю – ничего подобного! То есть близко нет!»
«Иногда вообще начинает казаться ненужной и бессмысленной затея с дневником… к чему? зачем? кому? Никому это не нужно, кроме тебя самого. Не хочешь – брось, не пиши! Брось! Никому ведь действительно не нужно. Эти жалкие каракули ни про что».
Так вот, не согласен я со всем этим. Мы имеем десятки примеров, когда уже в нынешний «бесцензурный» период модные, замысловатые романы модных, изысканных авторов забывались в течение какого-нибудь десятка лет. А здесь не мода, здесь – настоящее.
Такие книги, как эта, будут жить долго, ибо на их страницах запечатлено, «остановлено» нечто неостановимое – само Время. На страницах именно таких книг, по выражению А..И..Герцена, «запеклась кровь событий».
Из цикла «Кровь событий».
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи