«Желаю, следовательно, существую», – написал однажды Толстой, полемизируя с Декартом. Действительно, именно желание достижения какой-либо цели, представляющее из себя в конечном счёте замаскированную жажду бытия, заставляет нас существовать. Но какое стремление, какая жажда выводит нас с уровня существования на уровень жизни, делает живыми в полном смысле этого слова? Жажда счастья? Воля к власти? Тяга к Богу? Или что-то другое? Какое из человеческих желаний является самым возвышенным, самым бескорыстным?
По виду своих желаний большинство представителей человечества делятся на три группы. Есть люди, которые, стремясь к внутреннему успокоению, чистой совести и вечному блаженству в раю, ловятся на удочку Бога. Есть люди, которые, ради удовлетворения своей гордыни на этом свете и упоения собственным «величием» в муках на том, ловятся на удочку дьявола. Есть, наконец, люди, которые не обладают никакими особенными амбициями и стремятся к примитивному «жвачному» счастью на этом свете – они ловятся на удочку природы и проживают долгую, счастливую жизнь, не омрачённую никакими метафизическими порывами, которая завершается, как правило, бессмысленной смертью, разрушающей все их главные жизненные ценности во имя торжества полного ничтожества. Но все эти стремления – к вечному покою, триумфу самолюбия и земному сытому счастью – в основе своей эгоистичны: они основаны на стремлении к награде. Но все движения души, совершаемые ради воздаяния, в принципе продажны и неискренни. Только тот внутренний труд, который совершается во имя самого труда, заслуживает уважения, да что там уважения – права на то, чтобы называться трудом, на то, чтобы просто совершаться. Но есть ли такая форма душевной работы, которая происходит не по принципу «ты мне – я тебе», а действительно бескорыстно, исключительно во имя высших ценностей?
Единственным абсолютно бескорыстным движением души, доступным человеку, является стремление к познанию, будь то познание самого себя, общества, природы, космоса, Бога и т. д. Не стоит думать, что знание даёт познающему власть над познаваемым. Заключённый, изучивший каждый камень в стене своей камеры, всё равно не сможет сдвинуть их с места и освободиться; человек, исследовавший все свои пороки (физические или душевные), в большинстве случаев только приковывает себя к ним собственными мыслями; историк или политолог, знающий закономерности развития общества, как правило, бессилен предотвратить войны и революции, неизбежность которых ему очевидна; изучение движения комет и астероидов само по себе неспособно остановить или изменить их траектории.
Знание не есть сила… но оно выше силы. Сила может переменить мир, но не способна произнести ему нравственный приговор или, наоборот, оправдать, тогда как знанию это доступно. Так станем же познавать, ибо только этот внешне бесполезный процесс, не меняя мира, придаёт ему осмысленность. Ведь, в конечном счёте, мир создан для того, чтобы быть осмысленным нами. Но какой ценой даётся человеку знание – абсолютное, совершенное знание? Стоит ли оно того, чтобы искать его?
Проведём мысленный эксперимент: представим себе человека, целиком посвятившего себя стремлению к постижению истины, той сухой, скупой формулы, которая объясняет всё и вся, того железного механического закона, которому подчиняются боги, ангелы и демоны, туманности и созвездия, страны и континенты, люди и звери, их мысли, чувства, желания и все их составляющие, вплоть до последнего атома. Представим себе, что этот человек имеет в своём распоряжении бесконечную жизнь и бесконечные материальные ресурсы, необходимые для такого вселенского эксперимента. Представим также, что он имеет ещё и бесконечную решимость совершить этот труд, довести его до полного логического конца. Как будет протекать ход этого опыта, небывалого и – вместе с тем – совершающегося коллективным разумом человечества с момента возникновения первой ясной мысли в мозгу первого человека на Земле?
Сначала этот персонифицированный разум должен настроить себя на бесконечный труд. Он должен отречься от любого отдыха, сна, удовольствия. Он обязан поставить процесс познания выше всех остальных процессов органической жизни, более того – выше самой жизни. Этот мысленный и волевой акт сам по себе поднимает его над уровнем бытия человечества, нацеленного, прежде всего, на комфорт (стремление к раю тоже есть тяга к комфорту), и одновременно выталкивает его из рядов моральных существ, ибо ценность жизни – своей и чужой – есть основа человеческой морали. Здесь мы видим первый подвиг и первое преступление познающего разума.
Затем Мыслитель начинает познавательную работу. Естественно, такой колоссальный труд должен начаться с изучения доступных опыту деталей, фрагментов целого, в которых, как в фокусе, отражено это целое со всеми его особенностями, то есть, в данном случае, – с познания самого себя. Для этого надо, прежде всего, посмотреть на себя со стороны, отвлекшись от всего, что делает этот взгляд субъективным, – любви к себе, надежды на себя, веры в себя. Но для человеческой души эти любовь, надежда и вера выполняют функцию, аналогичную функции кожи в физическом теле, – они защищают внутреннюю сокровенную основу жизни от внешних вредоносных воздействий и делают нас привлекательными. Если с очаровательнейшей в мире красавицы содрать кожу, то от того, что останется от её тела, с ужасом убежит самый пылкий её поклонник. Если лишить самую честную и нравственную душу любви, надежды и веры, направленных на себя, любимую (душу), то результат будет точно таким же, – обнажатся подсознательные комплексы, основанные на низменных инстинктах, и окажется, что в основе каждого благородного и даже святого движения души лежит что-то мерзкое и отвратительное с моральной точки зрения. К тому же процесс обнажения сокровенного нутра своей души всегда чрезвычайно мучителен.
Но процесс познания себя на этом только начинается. Мыслителю предстоит совершить то, что Ницше называл «моральным саморасчленением», – скальпелем анализа ему предстоит отсекать от своей души поочередно совесть, милосердие, сострадание, способность к вдохновению и т. д. и т. п. – и препарировать их, чтобы изучить механизмы их действия. Естественно, что от собственной души к концу такого действа не останется ничего живого, за исключением бесконечной боли от осознания собственного безобразия. Кроме того, тот, кто познал себя во всей своей внутренней неприглядности, никогда не сможет возлюбить ближнего своего, а скорее возненавидит последнего, как самого себя («Не возлюби!» – первая заповедь доктора Фаустуса в романе Т. Манна – прямо вытекает из заповеди Хилона Эфорского «Познай самого себя!»). А вскоре новое отношение к себе распространится и на весь окружающий мир, ибо наше восприятие мира есть проекция нашего отношения к себе. Таким образом, познание себя убивает способность к любви.
Итак, Мыслитель познал своё Я. Вслед за этим его интеллектуальный взор, острый, как скальпель, обращается на человеческое общество, затем – на историю человечества, затем – на биосферу, космос и т. д. Но, так как его восприятие отныне лишено любви, он не способен увидеть любовь где бы то ни было, и в его мире звёздами и светилами движет отныне даже не ненависть, – это было бы ещё хорошо, ибо ненависть есть та же любовь, вывернутая наизнанку, – а равнодушие, колоссальное равнодушие к человеку слепого и бесчувственного механизма, способного только переламывать и перемалывать людей между своими жерновами. История государств для Мыслителя предстаёт постоянной кровавой борьбой за власть, приобретающей со временем всё более изощрённые формы и грандиозные масштабы, природа – царством инфернального естественного отбора (естественного фашизма), где сильный поедает слабого и при этом прав, космос – бесконечным непотребством расширяющихся галактик, великих настолько, что их величие способно только подавить и унизить человеческий дух («мыслящий тростник»). Наконец, иные миры, Бог, дьявол и их слуги предстают перед ним как своего рода эгоистичные цари, озабоченные более всего тем, как подчинить мир своему влиянию и даровать всему творению соответственно любовь и счастье или ненависть и муку, но не знание истины, ибо истина и родственная ей справедливость исключают как любовь, так и ненависть, – этим субъективным чувствам нет места в математически чётком мире истинной справедливости.
Но на этом не кончается крестный путь Мыслителя. Он обращает свой взор, наконец, к тем самым высшим ценностям, ради которых он произнёс нравственный приговор всему существующему, – и что же он видит? Главные ценности, доступные человеку, – истина, добро и красота, – оказываются несовместимыми. Добро предстаёт перед его умственным взором безобразным самообманом, красота – демонической иллюзией (недаром говорят: «дьявольски красив»), да и сама истина открывает ему свою злую, антижизненную и античеловеческую природу. Таков последний итог того колоссального испытания, которому Мыслитель подверг себя.
Но в миг, когда его интеллектуальные страдания достигают высшей точки, он понимает, что всё пережитое им – только пролог к главному испытанию, ради которого, собственно говоря, и был допущен этот жестокий искус: Мыслитель, практический доведший до конца самоубийство истиной, сделавший свою мысль универсальным орудием всеобщей (и справедливой, как ему кажется) пытки, ставит перед собой последний вопрос: а стоит ли мысль того, чтобы постигать, если познание обходится такой ценой? А стоит ли истина стремления к ней, если ради этого стремления надо пожертвовать всем живым и человеческим в себе и вне себя?
Фактически Мыслитель оказывается в положении царя Эдипа, совершившего тягчайшие преступления, из-за угрызений совести лишившего себя власти, имущества и зрения и практически утратившего какую-либо связь с жизнью. Он должен либо проклясть жизнь и умереть, либо – вопреки внешней и внутренней очевидности – смириться. И Эдип, прошедший полностью через всё, отмеренное судьбой человеку, – добро и зло, счастье и горе, – говорит: «Вопреки всему, жить – хорошо». И одно это признание, даже никем не услышанное, выводит его на новый уровень бытия и из гонимого преступника превращает в святого мудреца.
Подобно ему, Мыслитель, признающий, что мысль стоила того, чтобы испытать её во всей её нечеловеческой силе, самим этим признанием благословляет жизнь, дающую возможность мыслить, а в ней – себя, свою душу, окружающее общество, природу, космос, Бога. И то, что силой мысли было отринуто им, к нему возвращается в бесконечно выросшем и усовершенствованном виде. Его мысленному взору становится ясно, что адский образ мира, постигнутый им, был только временным искушением, и благодатные красоты бытия, ранее прошедшие мимо, становятся снова доступными для его восприятия.
Он понимает, что мироздание показывало ему свой звероподобный образ исключительно потому, что он смотрел на него без любви, – любящему человеку те же самые элементы мира, когда он направляет на них взор, предстают абсолютно другими, прекрасными и благородными. (Весь парадокс в том, что любящий человек, как правило, не увлекается умственным препарированием универсума, – ему это просто не требуется, он и без того счастлив. Познаниями себя насыщают те, кто не имеет насыщения в любви.)
«Жизнь – хороша», – говорит Мыслитель, и эти слова равносильны первотолчку, запускающему движение звёзд и галактик. Я способен жить. Я способен мыслить. Жизнь и мысль стоят того, чтобы пройти их насквозь, до логического конца, распрямиться на покорённой безжизненной вершине, размять усталые плечи, с наслаждением вдохнуть насыщенный озоном горный воздух и из-под ладони бросить упрямый взор на весь пройденный путь, его изгибы и повороты, стремнины и каменистые дороги, вершины и пропасти, благословить его – и начать спуск вниз, на другую сторону уже покорённого и постигнутого, но ещё не до конца оценённого в своей великой и жестокой красоте бытия.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи