Ясное прохладное сентябрьское утро. Васильевский остров. Мы медленно, любуясь неповторимой и удивительной архитектурой старого Петербурга, направляемся через площадь имени Андрея Сахарова в сторону малой Невы, на набережную Адмирала Макарова.
Дом № 4. Пушкинский Дом. Институт Русской Литературы. Святое место для любого читающего и понимающего, что читает, человека.
Поднимаемся по ступенькам. Надеемся, что пустят, приготовив сопроводительное письмо от омского Министерства культуры. И страшно, и трепетно.
Проходим свободно, назвав имя Маргариты Валериановны Родюковой (заведующей отделом рукописей), показывают, где расположена приёмная.
…Письмо из ИРЛИ (Пушкинского Дома) с сообщением о том, что у них хранится уникальный для нас, семьи Георгия Андреевича Вяткина, архив Капитолины Васильевны Вяткиной-Юргановой, пришло в Омск за год до нашего визита в Санкт-Петербург. Оно вызвало у нас необычайное волнение, радость и гордость – имя Георгия Вяткина, моего родного деда, его произведения, книги, фотографии, письма… – такое богатство, казалось потерянное навсегда в застенках НКВД–КГБ, точнее хоть какая-то его часть, бережно хранится в Пушкинском Доме! Рядом с рукописями Пушкина, Лермонтова, Гончарова…
Вопрос – ехать или не ехать – не возникал. Вопрос был в другом – как совместить рабочий визит в Пушкинский Дом с нашим привычным и необходимым по здоровью отдыхом на море.
И мы поехали к морю через Санкт-Петербург, где провели целую неделю, проработав несколько дней в Пушкинском Доме, других местах, связанных с пребыванием на берегах Невы Георгия Вяткина.
Георгий Андреевич часто посещал Санкт-Петербург, Петроград. Как спец. корр. «Сибирской Жизни» (газета, г. Томск), как военнослужащий санитарных частей Северного фронта в период Первой мировой войны, наконец, просто, как муж своей жены, продолжавшей там учёбу и работу. У нас было несколько адресов, где он останавливался. У каждой двери каждой квартиры мы постояли… Двери оказались именно те, что и были много-много лет назад, это было вполне очевидно! И как же нам хотелось позвонить, подождать, а вдруг он откроет нам дверь, выйдет и спросит:
— Вы ко мне?..
В приёмной, вернее в конце довольно длинного коридора, заставленного стульями и столами, на которых в несколько этажей лежали книги и журналы, нас попросили подождать, посадили, помогли снять наши ветровки. Рядом с местом секретаря находился кабинет директора, а чуть дальше – дверь с табличкой «Д. С. Лихачёв». Вероятно, его кабинет никто не имел права занимать. Не мог. Слишком Велик и Мудр был этот Человек… Как бы из другого мира.
Ждали долго. К нам неожиданно обратилась одна из работниц Пушкинского Дома и предложила экскурсию! Нам показали личные вещи Пушкина, картины, написанные Лермонтовым, стол, за которым сидел и писал Гончаров… Нам показали выставку, посвящённую «Серебряному веку» России. Показали просто так, без всяких билетов и просьб с нашей стороны. Рассказали очень много интересного, поделились потрясающей уникальной информацией. И, находясь в окружении подлинных литературных сокровищ, мы как бы перенеслись в те далёкие годы, когда жили и творили эти великие поэты и писатели России. Это было просто Чудо!
Такое бывает только в Питере, том самом Питере, который всегда был славен истинной – ненадуманной, не спущенной сверху чьим-либо указанием – культурой, искренним отношением к людям, радушием, пониманием, уважением личности. Да, это был именно тот Питер, который любили и любят все в нашей стране.
Ошеломлённые экскурсией и огромным объёмом полученной информации, мы вернулись в приёмную. Неожиданно в коридоре появилась нужная нам сотрудница и одновременно открылась дверь кабинета директора, из которой вышел достаточно глубокий, но светлый старик с удивительно тёплым взглядом. И сразу пригласил к себе в кабинет. Он, академик, глава Пушкинского Дома, пригласил незнакомых ему людей в кабинет, расспросил, что нас привело в этот Храм Книги. И тут же распорядился оказать нам всяческое содействие.
Стоит ли говорить, какое волнение охватило нас, когда мы оказались в отделе рукописей, закрытом для посещений в этот день. Кроме нас и сотрудников института, там никого не было.
Нам показали небольшую часть фонда К. В. Вяткиной-Юргановой. Например, письмо Бориса Зайцева к Георгию Вяткину, датированное 1903 годом. Вяткину было 18 лет, всего-то!
Оно короткое и деловое, но обратите внимание на то, как обращается Борис Зайцев к совсем молодому человеку.
Многоуважаемый Георгий Андреевич,
«Из светлых далей» я у Вас возьму. Не знаю, найдётся ли место в очер. № «Утр. Р.», но если нет, устрою в «Крив. Зер.» или «Женском» (если хотите). Заходите как-нибудь, ко мне, или в редакцию – рассказы Ваши Бенштейну отправил.
Крепко жму руку, Ваш,
Бор. Зайцев
13 дек. 1903 г.
Позднее они будут встречаться, Вяткин возьмёт большое интервью у именитого писателя, которое можно прочитать на страницах недавно вышедшего собрания сочинений Георгия Вяткина*, в 4-ом томе.
Вчитайтесь в следующие мысли Бориса Зайцева (из интервью), как же они созвучны современному состоянию литературы и отношению к ней:
…Вы замечали, у нас в России его (Пушкина. — А. З.) читают мало, взрослые почти совсем не читают, а подойти к нему ближе, почувствовать всю солнечную прелесть его творчества пытаются очень немногие. Конечно, причина такого небрежного отношения к Пушкину вполне проста и понятна и лежит она – в средней школе. Школьная постановка преподавания словесности в подавляющем большинстве случаев настолько плоха, что, право, убивает всякое желание читать и любить литературу. Ученики набивают оскомину Пушкиным и в то же время совершенно не знают его. Кроме того – виноват возраст. Пушкин настолько глубок и чудесен, что подростки при всём желании не могут вполне понять его, увлечься им, и лишь по прошествии многих лет, может быть, случайно открыв «Евгения Онегина» или «Думы и элегии», вдруг даются диву: как это непередаваемо хорошо.
Попробуйте это оспорить! Не получится!
А мы продолжали знакомиться с достаточно большим архивом (фондом, как принято говорить в подобных случаях). Вот несколько стареньких фото. Георгий и Капитолина, Капочка, как любил называть её муж. А вот фото только его, а вот он и Иван Бунин вдвоём. Вот её родители, но эти фотографии настолько постарели, что разобрать лица весьма трудно – более ста лет прошло…
Позднее все материалы архива в копиях будут у нас, за исключением многих книг с дарственными надписями Г. А. Вяткина, В. Я. Шишкова, автора «Угрюм-реки», хорошего друга Георгия Андреевича, других писателей. Они были знакомы по Томску, по алтайским путешествиям. Позднее В. Я. Шишков перевёлся в Петроград, где работал по своей специальности в «Управлении шоссейных дорог». Мало кто знает, что он был участником экспедиции по устройству Чуйского тракта в Алтайских горах.
Вот ведь как устроена жизнь. Шишков со своей женой жил в коммунальной квартире, а соседкой его была К. В. Вяткина-Юрганова, жена его друга, правда тогда уже бывшая. Вяче (так его любя называли знакомые и близкие ему люди) писал ей дарственные надписи на своих книгах: «Дорогой Капочке…», – точно так же, как делал это ранее её бывший муж Георгий Вяткин. Жили они в самом центре Петрограда, недалеко от памятника Екатерине, на Итальянской улице. Шишковы дружили с Капитолиной Васильевной. А Капитолина Васильевна любила угощать Шишковых сибирскими пельменями.
Семья Шишкова тоже любила угощать пельменями и пирогами своих гостей ещё в Томске, да и в Омске тоже. Они собирали своеобразные литературные вечера по очереди с Георгием Гребенщиковым, который зачастую служил особой «приманкой» для приглашаемых гостей. А по четвергам в Томске собирал гостей сам Григорий Николаевич Потанин.
Вот что вспоминает об этих вечерах один из томских журналистов Николай Валентинович Серебрянников:
…На «Потанинские четверги» приходили учёные, литераторы, художники. Беседовали о своём, а он сидел, помалкивал, слушал, чаёк попивал. Потанин никому не навязывал своего мнения. Обращались к нему за советом. И расходились все жутко довольные и обогащённые, как ни странно.
…Шишков считал, что Потанин в Сибири пользовался такой же популярностью, как Лев Толстой в России. Кстати, это Потанин наказал Шишкову «писать и писать» и стал его крёстным отцом в литературе. Одно время Шишков и Потанин были почти соседями: когда Григорий Николаевич жил в доме купца Самохвалова на Ефремовском взвозе (сейчас это здание занимает НИИ курортологии), а Вячеслав Яковлевич снимал комнату на Акимовской улице.
Вот в эту комнату и приглашал Шишков «на пельмени». Приходили Григорий Потанин, Александр Адрианов, Георгий Вяткин. Тесноватенько сидели, но, наверное, хорошо, крепкой компанией…
Кстати, именно Г. Н. Потанин первым рекомендовал обратить внимание на Георгия Вяткина. В письме к Д. А. Клеменцу от 9 сентября 1905 года с просьбой оказать содействие Г. А. Вяткину Потанин пишет:
Дорогой Дмитрий Александрович, пожалуйста, примите полюбезнее этого молодого человека, моего земляка. Георгий Андреевич Вяткин наш томский поэт, вернее – хороший версификатор, но не декадент. Полагаю, что это всё-таки дар божий, который может приносить пользу, а поэтому незачем ему пропадать…
Георгий Вяткин не остался неблагодарным и посвятил Г. Н. Потанину свой сонет:
Сибирский сонет
Григ. Н. Потанину
Священный бубен поднят, вознесён
Он пахнет дымом, потом, старой кожей
Но он любим шаманами, он Божий
И вот – гудит певучий перезвон.
Ложится мгла на серый небосклон,
Над юртой воет ветер непогожий
И в тишину пустынных бездорожий
Несёт молитву, жуткую как стон.
И день и ночь шумит кругом тайга,
А там за ней, суровы и безлюдны,
Горят в сиянье северном снега
И светятся, таинственны и чудны,
Равнина тундр и горы вечных льдин
Мир полон тайн. Но Бог везде один.
Тот же Григорий Потанин познакомил Георгия Андреевича с Капитолиной Васильевной. Он, Г. Н. Потанин, впервые увидев в Улале (Горно-Алтайск) молодую девушку 16 лет, загорелую, активную, знавшую прекрасно монгольский язык (родилась она в монгольском селении, где обосновался её отец – один из первых русских поселенцев-купцов в Монголии), влюбился в неё с первого взгляда в свои почти 80! И впервые именно он назвал девушку Капочкой…
А Капочка выбрала Георгия Вяткина, молодого, но уже вполне зрелого и известного писателя.
…А в моей жизни есть маленькая перемена – вышла замуж за Георгия Андреевича Вяткина; летом, если не возьмут его на войну, собираемся поехать в Монголию, желание снова отправиться туда и поработать – огромное…
Так писала, ставшая Вяткиной, Капитолина Васильевна своему учителю и другу Григорию Потанину в 1915 году. «Небольшая перемена» продлилась всего 7 лет. В 1922 году, в Омске Вяткины расстались. Но дружеские отношения ещё какое-то время у них сохранялись. Мы с волнением читали их личную переписку, которую она, как и все остальные документы, связанные с литературой, с Вяткиным, передала перед своей кончиной в Пушкинский Дом.
Как известно, на войну Георгия Андреевича взяли. Служил он, как и Георгий Гребенщиков, заведующим Санитарным транспортом имени служащих Томской железной дороги. Вот такое довольно странное название санитарных частей. Объяснение этому даёт сам заведующий – Георгий Вяткин:
…На пожертвования служащих Томской железной дороги комитет Сибирского общества помощи раненым, совместно с главным комитетом всероссийского союза городов, организовал два передовых санитарных транспорта.
О деятельности первого транспорта известно из докладов приезжавшего в Томск заведующего Г. Д. Гребенщикова.
Моя же цель и обязанность – сообщить обществу и жертвователям о работе 2-го транспортно-санитарного отряда, которым я заведовал в течение полугода.
Формирование отряда началось во второй половине апреля с. г. и закончилось к началу июня. Происходило оно, главным образом, в Москве при главном комитете В.С.Г., а затем во Пскове, при комитете северного фронта.
К моменту выступления отряд состоял из 40 двуколок, 90 лошадей, 66 нижних чинов-санитаров и 7 человек персонала: заведующий отрядом, заведующий хозяйством, медицинский фельдшер и 4 брата милосердия. Формирование и оборудование транспорта обошлось в 6 тысяч рублей…
Довольно подробно описал Г. А. Вяткин работу на фронте в своих очерках из серии «На кровавых полях» (см. 5-й том собрания сочинений*). И что ещё удивительно – служил Г. А. Вяткин некоторое время под командованием Саши Чёрного! Насколько же тесен мир, что талантливые люди, отмеченные даром божьим, пересекаются в этой жизни в самых различных ситуациях, в самые суровые времена – тянется Талант к Таланту!
Исчерпав отведённое нам время, мы завершили свой первый визит в Пушкинский Дом и, обойдя стрелку Васильевского острова мимо Морского музея, остановились в нерешительности перед служебным входом в музей этнографии. Именно там работала К. В. Вяткина-Юрганова долгие годы и сохранила в числе пяти сотрудников музея бесценные сокровища Петровской Кунсткамеры во время Ленинградской блокады.
Служебный вход открылся, кто-то вышел, мы зашли. Обычная вертушка, старенькая вахтёрша. Спрашиваем про Вяткину-Юрганову. Лицо её светлеет мгновенно – да, знала, конечно же, вот пройдите на такой-то этаж, к тем-то и тем-то – они всё расскажут. И готова была рассказывать и рассказывать… Мы потихоньку пошли наверх. Нам рассказали много, очень много. Показали её личный кабинет, документы, бумаги, связанные с её профессиональной деятельностью, фотографии. Но главное – говорили, хвалили, рассказывали всякие истории… Сказали, что один из академиков пишет книгу об истории музея этнографии, будет немало в книге и о ней, кандидате исторических наук Капитолине Васильевне Вяткиной-Юргановой. (Наверное, эта книга по истории этнографического музея уже вышла в свет.)
Георгий Андреевич бывал в Санкт-Петербурге–Петрограде нередко, жил по одному, по два месяца, бывало и дольше. Писал серийные очерки, писал прозу и стихи, писал письма своим знакомым литераторам, со многими из них встречался, вёл очень активную жизнь, впрочем, как и все свои годы.
Например, 30 января 1918 года состоялась, возможно, единственная (кто знает?) его встреча с Александром Блоком. Известно, что в своих дневниках Блок отмечал только очень значимые для него события. Именно этим днём сделана запись «У меня Георгий Вяткин». К сожалению, переписку этих двух поэтов пока разыскать не удалось.
У многих поэтов и писателей Вяткин брал интервью, писал рецензии для «Сибирской Жизни» и других сибирских газет, печатал свои произведения в столичных и московских журналах.
Так появилась серии очерков «Столичные письма».
Примечателен его очерк о малоизвестной в те времена «Молодой среде», появившейся как бы в продолжение знаменитой Телешовской «Среде» и в работе которой Г. А. Вяткин активно участвовал.
В одном из своих столичных писем, в январе 1911 года Г. А. Вяткин отмечает:
Замечательным событием из литературно-общественной жизни Москвы можно считать возникновение новой литературно-артистической организации – «Молодой среды».
Десять лет тому назад в Москве существовал литературный кружок «Среда», в состав которого входили М. Горький, Л. Андреев, И. Лунин, Скиталец, Чириков, Найдёнов, Телешев, Тимковская, Серафимович и другие. Центральной фигурой был Телешев, в квартире которого нередко собирались «средники».
Деятельность «Среды» заключалась в общении членов её на почве литературных интересов, а руководящим принципом средников была любовь к здоровой реалистической беллетристике и поэзии.
1905 год рассеял «Среду», участники её разъехались в разные стороны, и попытки к её возрождению не было. В течение 1906-1910 годов возникло несколько писательских организаций, но в них руководили модернисты.
Ныне группой молодых писателей при участии нескольких живущих в Москве членов прежней «Среды» сделана попытка организовать кружок последователей реалистического направления литературы. В собраниях кружка будут читаться авторами и подвергаться критическому разбору произведения молодых беллетристов и поэтов.
Первый вечер нового общества состоялся 9 января в помещении Литературно-художественного кружка. Кроме молодых литераторов и группы учредителей, на вечере присутствовали: В. В. Вересаев, Н. И. Тимковский, Ю. Бунин, А. Серафимович, художник А. Васнецов, артист Художественного театра Адашев. Председатель вечера Бунин сделал доклад «О жизни старой “Среды”»…
…Возникновение «Молодой среды» вызвало, как мы слышали, недовольство в кругах модернистов, слишком громко когда-то кричавших о смерти быта и гибели реалистической литературы и теперь убеждённых в противоположном.
Пережив кризис, реализм стал более утончённым и одухотворённым – и тому должны радоваться все, кто любит литературу.
Или ещё небольшой отрывок из шуточной Оды «Среде» (Телешовской или “Молодой” – это вопрос филологам и историкам):
…Написана под влиянием Игоря Северянина
Греми всегда, греми везде
В тамбур-мажорном ликованьи
Привет осреденной компаньи
И окомпаньенной среде.
Пройдут, как тени, человеки
Но будет долго жить Среда,
И при раскопках в сотом веке
Нас олавровят навсегда.
Цвети, собрат и брат поэта
Наш председатель Юлебун,
Пусть твой звонок, вещая veto,
Звучит звончее звонких струн…
В Санкт-Петербурге–Петрограде Георгий Андреевич не был простым гостем, занимался не только литературой и встречами с собратьями по перу. Он наблюдал, фиксировал, делал заметки в свои записные книжки, которые, к сожалению, скорее всего, потеряны навсегда. И писал, писал, писал…
И как писал!
Приведём лишь несколько строчек из изумительного рассказа «Белая ночь», написанного в 1909 году:
…Солнца давно уже нет, но северная столица и не думает о сне. Невский проспект сверкает тысячами маленьких и больших огней, шумит и рокочет тысячами голосов, и над этим общим шумом, как пена над волнами вздымаются и тают звонки трамвая и конок, гудки автомобилей, резкие рожки велосипедов.
А небо смотрит сверху так спокойно, ласково, безмятежно, и само оно такое же спокойное, ласковое, безмятежное, пронизанное мягким и ровным бледно-серебряным светом, странным светом белой северной ночи.
Спать не хочется. Есть ночи, когда спать – грех. Такая ночь и сегодня. Одна из самых первых белых ночей. В Петербурге они длятся долго, в течение нескольких недель, в июне они уже наскучивают, но в середине и в конце мая эти ночи – прекрасны…
…Тепло. Тихо. Ясно.
Лёгкий туман – и не туман даже, а как будто нежная-нежная кисейная белая сетка протянулась от земли к небу, от полей и лесов – к городу.
Прохладно. Чуть-чуть сырой ветерок скользнёт по лицу, точно шутя, или откинет на мгновение вуаль с женского лица – и пропадет…
Медленно идут люди.
Говорят негромко, точно стесняясь возвысить голос.
Взгляды необычно поблёскивают, кажутся загадочными, а впадины глаз кажутся более глубокими, чем днём и щеки – бледнее.
Какое-то странное, тихое, томное настроение посеяла белая ночь в сердце у всех и каждого – и особенно у тех, кто молод и чуток…
…О, белые ночи! О, странные весенние сказки! Что вы делаете с нами?!
Лет двадцать назад мы тоже ходили этими белыми ночами по улицам Ленинграда, и те же чувства, те же ощущения, что только что пережили вновь вместе с Георгием Андреевичем, будоражили наши души и не давали никаких поводов для сна.
Только поняли мы это позже, когда читали найденные рассказы Г. А. Вяткина, и удивлялись тому, что так просто, доступно можно описать чудеса природы, и город, и его людей, и эти белые необыкновенные ночи.
Мы побывали в Пушкинском Доме ещё пару раз, что-то уточняя, что-то переписывая, максимально используя отведённое так милостиво нам время, ведь Пушкинский Дом был в эти дни закрыт для посещений, шла его реконструкция.
Конечно, в Санкт-Петербурге немало музеев, связанных с «Серебряным веком» России. Часть из них оказались закрыты, часть – не представляли для нас интереса, часть – мы просто не успели посетить.
Но после Пушкинского Дома всё было мелочью, как нам тогда казалось…
Мы, насыщенные впечатлениями литературного Санкт-Петербурга начала прошлого века, сели в обычный поезд века нынешнего и продолжили свой путь на юг.
Почти сто лет назад точно так же ехал на юг, к морю, и Георгий Андреевич. И было ему всего-то 22 года.
Те, кто никогда не видел моря, не поймут пронзительную красоту моря, просто это надо видеть!
Как увидели мы в свой первый приезд к морю много лет назад, как увидел Георгий Андреевич в 1907 году и написал, как почувствовал, именно почувствовал эту красоту:
…Когда, после ненастной ночи, проясняется небо и рождается заря, – не кажется ли вам, что заря, разгораясь, тихо звенит своим пурпуровым сиянием, а её лучи поют о своей родине – о небесном рае?
Не верьте мне, но я всё-таки скажу, что я слышал, как пела заря…
После бурной ночи, у моря, когда две песни слились в одну – песнь умирающих волн и песнь цветущей зари…
На дно души моей упали обе песни, и я унёс их с собой на наш угрюмый, бледный север, в наш несчастный край.
…Как израненные львы, вставали и бессильно падали волны. Как улыбки ангелов, расцветали в море отблески зари, примиряющие, ласковые…
Чёрная бездна куда-то пропадала, неслышно и незаметно таяла, а даль и море светлели, тонули во всерастущем сиянии нежно-звенящей зари, как тонет горе разлуки в радости свидания…
А потом взошло солнце. Разве можно рассказать, как всходит солнце над морем?
Слёзы брызнули у меня из глаз. Я опустился на колени, на влажный песок, прижался обнажённой головой к земле и благоговейно поцеловал холодный мёртвый камень…
И тогда три песни слились в одну: песнь волн, песнь зари и песнь моей души, обретшей Бога.
Можно ли сказать лучше – я не знаю.
Нет, знаю. Лучше – нельзя. Ибо написал это мой любимый дед, мой дорогой и очень любимый дед, чьё сердце, чью душу, чьи мысли я впитал в каждую свою клеточку…
Я понял его, я это твёрдо знаю.
А это безумно много и безумно важно – понять человека, родного человека, которого никогда не видел…
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи